Переходы - Ландрагин Алекс

— Да уж понятное дело, доктор, — пробормотал я, когда он закрыл дверь.

[63]

Царапаю эти слова в гостиничном номере, все еще дожидаясь возвращения врача, мучимый желанием закончить историю до его прихода, чтобы начать глотать капсулы с морфином, которые так долго носил с собой именно на такой вот случай. Да, именно здесь все и закончится. Конец совсем близок, я это чувствую. Слова эти станут для меня последними. Станут финалом этой книги. Разумеется, близость конца меня тревожит. Увечное сердце бьется быстрее, чем следовало бы. Думаю про Мадлен, сердце одновременно и плачет, и утешается. Конец истории — всего лишь начало следующей.

«До моего возвращения ничего не глотайте», — сказал он. Не переживайте, доктор, я последую вашему совету. Я заметил в вас одну вещь. Во времена, когда никто никому не решается смотреть в глаза, вы это делаете бестрепетно, в уверенности, что ваше время пришло, что ваши идеи одержали верх. А поэтому, когда вы появитесь, я попрошу вас сесть на стул напротив меня. На коленях я буду держать эту рукопись. Когда вы сядете, я передам ее вам и попрошу подержать, пока я глотаю морфин. Потом, держа в одной руке капсулы, а в другой — стакан воды, я невозмутимо проглочу их одну за другой. А дожидаясь наступления смерти, задам вам один вопрос.

— Доктор, — скажу я, — выполните ли вы последнее желание умирающего?

— Смотря какое, — ответите вы.

— А, — скажу я, — такое, что проще и не бывает. Вам и со стула-то вставать не придется.

— Ладно, какое именно?

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мне прямо в глаза и откровенно сказали, за что так меня ненавидите.

КОНЕЦ

СКАЗАНИЕ ОБ АЛЬБАТРОСЕ

Алула

Дата рождения: ок. 1771

Первый переход: 1791

Второй переход: ок. 1840

Дата смерти: ок. 1840

Мое имя Алула. Я — та, что помнит. Твое имя Коаху. Ты — тот, который забывает. Когда-то, много жизней назад, ты был моим возлюбленным. Любила я тебя так, как морская раковина любит море: когда люди приближали уши к моим устам, они слышали твою песню. Любила я тебя так, как песок любит воду: неизменно принимала тебя с приглушенным удовольствием. Любила я тебя так, как гром грохочет в ночи, как бабочка ласкает цветок, как луна следует за солнцем. С детских лет мы — ты, Коаху, и я, Алула, — ни о чем ином не мечтали, кроме единения, хотя и принадлежали к соперничавшим кланам, которые даже Закону не примирить. Я была тебя старше, прошла все женские инициации, в совершенстве освоила искусство переходов. Ты едва стал мужчиной, переходам только учился, да и больше тянулся к иным удовольствиям: смеху, пению, танцам. На острове у нас каждое животное исполняло свой танец, и ты знал их все. Меня тянуло постигать мудрость, тебя — танцевать.

Ты его заметил первым. Помнишь? С тех пор, полагаю, это снилось тебе тысячу раз. Мы лежали рядом среди трав в тени шиповника, на холме между деревней и морем. Мы всегда уходили туда, когда хотели побыть вдвоем. Утреннее море было спокойным, небо недвижным, солнечные зайчики бегали по твоей коже. Я заглянула тебе в глаза, придвинувшись так близко, что увидела в них свое отражение. Тут что-то тебя отвлекло, ты отвел взгляд. Посмотрел куда-то за меня, в море. Разом сощурился, нахмурил брови и сбросил улыбку с лица. О, именно в тот миг все и переменилось. Он тебе снится по-прежнему? Всего один миг, но им обозначился конец нашего счастья.

Ты вскочил. Я повернулась посмотреть туда, куда ты указывал. Увидела и, вздрогнув, села. Нам предстало истинное диво, облаком плывшее над водой, — оно мгновенно разрушило все наши представления о вселенной и о том, что она в себя включает. Сердце мое едва не выскочило из груди. Ты смотрел молча, впитывая это дивное зрелище, я же на миг прикрыла глаза, ибо не было у меня уверенности, что передо мною не сон. Через миг я опустила ладони и посмотрела еще раз: оно никуда не делось, скользило по гладкой воде, будто остров чудес. Нами овладело такое изумление, что глаза никак не могли насытиться. Я решила, что нужно сказать остальным. Взяла тебя за руку, но ты не тронулся с места. Потянула, ты бросил, чтобы я шла одна. Я побежала в деревню, ты же остался на вершине холма, откуда открывался вид на море.

Я пошла к вождю Отаху и описала, что именно мы с тобой видели с вершины холма. Он внимательно выслушал, а когда я договорила, опустил глаза к земле и все обдумал. Попросил меня последовать за собой, отыскал нашего мудреца Фету и велел мне повторить свой рассказ. Фету также выслушал внимательно, поглаживая бороду — так он делал всегда, когда речь шла о чем-то сокровенном. Потом Фету и Отаху переговорили вполголоса. Отаху взял рог, висевший у него на шее, и дунул в него, сзывая всех на совет. Когда все собрались, чтобы выслушать его, меня еще раз попросили описать увиденное.

— Лодка, — сказала я им, — такая же, как и наши, с мачтами и парусами, но будто бы сделана для гигантов. К ней прикреплены три огромных дерева; то, что в середине, — самое высокое, не ниже деревьев у нас на острове, но выпрямленное и очищенное от листьев, ветвей и сучков. Оставлен один ствол и три прямых сука, закрепленные крест-накрест. К ним привязаны паруса из ткани, размерами и числом больше наших, каждый достаточно широк, чтобы завернуть в него любую нашу пирогу. Парусов таких к мачтам привязано столько, что их и парусами не назовешь, скорее видится в них стая огромных плененных птиц, что бледнее солнца: самая большая — в середине, те, что поменьше, — на внешних ветках, широкие крылья расправлены и закреплены среди переплетения нитей, так что птицы поставлены на службу ветру. Эти огромные раскинутые крылья гонят судно вперед, как и паруса наших пирог, но без помощи весел.

Когда я рассказала это всем, меня попросили отвести их туда, где я видела лодку. Я первой взошла на вершину холма — ты все стоял там, завороженный, в точности на том месте, где я тебя и оставила. Все изумились виду судна, плывшего в отдалении.

Стая птиц, сидевших на его ветвях, исчезла, неподвижным и оголенным покачивалось оно на воде.

Мы дождались, когда заговорит Отаху.

— Мы примем их как почетных гостей и пригласим на пиршество, — порешил он.

Заговорил Фету-мудрец.

— Обо всем сказано в Законе, — начал он. — И об этом тоже. Закон велит нам отнестись доброжелательно, но настороженно. На лодках таких приплывают не боги, но подобные нам люди. Их речь, одежда, обычаи — все для нас странно. Неведомо нам, чего они ищут и что несут. Но хотя для нас эти люди — чужаки, они не чужие для Закона, которому все видно и все ведомо. После пиршества я совершу переход в тело их вождя, дабы вызнать их намерения. — Речь свою Фету закончил обычным наставлением: — Высший наш долг — повиновение Закону, а Закон прежде всего требует от нас одного: не совершай перехода без обратного перехода.

Закон — самое ценное, что у нас есть, самое дорогое наше достояние. Он нам не принадлежит, это мы принадлежим ему. Закон дает и отнимает жизнь. Все от него зависит, все из него проистекает, все к нему возвращается. Изучение Закона — любимое мое занятие, и у Фету я была лучшей ученицей. На всех пиршествах и торжествах меня сажали с ним рядом. Мне он посвящал больше времени, чем кому-либо другому, обучая меня высочайшим, самым потайным составляющим Закона.

Главное, что нам даровал Закон, — переходы. Посмотреть в глаза другого, ощутить трепетание его души, переместиться в его тело и обитать там, пока не придет время совершить обратный переход, — вот какое сокровище получили мы от Закона. Наставления наши учили переходам, в песнях наших пелось о переходах, в танцах своих мы представляли переходы. Закон запрещал любые татуировки, кроме изображения глаз. После каждого перехода на кожу нашу наносился новый глаз, и в конце концов тела становились гимнами, прославляющими переходы.

Среди всех заповедей Закона величайшая звучала так: «Не совершай перехода без обратного перехода». Все должны возвращаться. Закон гласил непререкаемо: нарушение этого правила повлечет за собой гибель мира. Лишь мудрец имеет право совершать невозвратный переход, с целью сохранения Закона, дабы он был унаследован во всей полноте. Когда приходил его срок и мудрец ощущал приближение смерти, родители приводили к нему своих сыновей в надежде, что именно их отпрыск будет избран для перехода. Семья избранного юноши заказывала лучшему каменщику статую в ознаменование этой чести. В назначенный день проводилась церемония, по ходу которой юноша и мудрец садились напротив друг друга, смыкали взгляды, и дух мудреца переходил в тело юноши, а дух юноши — в тело мудреца. После завершения перехода наследник погружал священный нож из китовой кости в сердце старого мудреца, а также вырезал ему глаза. Останки мудреца погребали, над местом захоронения ставили статую. Итак, среди нас был только один бессмертный. Всем остальным суждено было умереть. Так гласил Закон.