Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого - Евгений Анисимов

К августу Меншиков поправился, но он уже застал новую ситуацию – царь стал явно избегать компании светлейшего. Но Александр Данилович, будто не чувствуя этого, продолжал жить, как жил раньше: в государственных делах и хлопотах по строительству своего загородного дворца в Ораниенбауме, куда он и уехал 18 августа. Царь же в это время перебрался в Петергоф. Необходимо отметить, что в Меншикове как будто что-то надломилось, – трудно поверить, чтобы он не понимал, что теряет инициативу, влияние на царя и дает тем самым своим врагам шанс свергнуть его, светлейшего князя. Ему, «полудержавному властелину», первейшему вельможе, перед которым совсем недавно все пресмыкались, не могло быть неясным, что если на его именины 30 августа в Ораниенбаум не приехал не только царь, но и виднейшие сановники, то дело действительно принимает серьезный оборот.

Но Меншиков был увлечен достройкой и освящением своей церкви в Ораниенбауме, причем на церемонии освящения опять не было царя, заранее приглашенного на этот торжественный акт. 5 сентября светлейший вернулся в Петербург, еще через два дня приехал царь и демонстративно поселился не у него, а в своем Летнем дворце.

Это был формальный разрыв. Но Александр Данилович медлил, не предпринимая для собственного спасения никаких решительных действий. А врагам светлейшего следовало бы их ожидать – ведь они знали, с кем имеют дело. Именно Меншиков за четыре месяца до описываемых событий совершил невероятное, коренным образом изменил династическую ситуацию в свою пользу и, несмотря на сопротивление многих вельмож, вышел из борьбы победителем исключительно благодаря свойственной ему энергии, «пронырству», инициативе и бесцеремонной нахрапистости. В сентябре же перед нами как бы другой человек – вялый и пассивный. Нельзя сказать, что светлейший сидел сложа руки: он, прося содействия, писал письма сотоварищам по Совету, великой княжне Наталье, виделся с царем, в том числе и накануне своего крушения. Но, тем не менее, его как будто подменили. 6 сентября – до опалы оставалось всего два дня – Меншиков, просидев в Совете полтора часа, «изволил выехать и, объехав кругом своего саду, прибыл в дом свой в 12 часу». Читаешь эти строки из «Повседневных записок» и думаешь: «Какой еще сад?! Все созданное им трещит и рушится, а он осматривает осенний сад!».

А вот одна из последних записей от 8 сентября: «В 8 день, в пяток (то есть в пятницу. – Е.А), его светлость изволил встать в 6 часу и вышел в предспальню; у его светлости были генерал-лейтенант Алексей Волков, Салтыков, тайный секретарь Макаров, генерал-майор князь Шаховской, Фаминцын, с которыми изволил его светлость разговаривать, в 10 часу кровь пущать, в 2 пополудни его светлость сел кушать в предспальне, при столе были Волков, Фаминцын, в 3 откушали, и его светлость изволил быть в предспальне; в 10 покушав, изволил идти опочивать. Сей день было пасмурно и дождь с перемежкою».

Если не знать, что упомянутый в числе прочих посетителей генерал В.Ф.Салтыков именно в этот день объявил светлейшему о домашнем аресте, то можно подумать, что в жизни Александра Даниловича этот день 8 сентября был вполне обычным: светлейший принимал посетителей, обедал с гостями, ему пускали кровь (что делали в те времена частенько), и, поужинав, пошел почивать.

В чем же истинная причина такой медлительности, апатии светлейшего? Ведь он мог оказать сопротивление: гарнизон крепости, гвардейские и полевые войска, флот были послушны своему генералиссимусу, у него была реальная власть, авторитет у гвардейцев, помнивших его блестящие воинские заслуги; отблеск славы великого Петра лежал на нем, а не на его худосочном противнике Иване Долгоруком или Остермане. И то, что его враги действовали именем государя, значения не имело: энергичными, «суровыми» действиями можно было подавить их сопротивление, вырвать «любимого народом монарха из лап интриганов и изменников», представить в соответствующем указе все дело так, как в апреле 1730 года представила Анна Иоанновна, обвинившая Долгоруких в «нехранении здравия» Петра II, в пренебрежении его воспитанием, в казнокрадстве и т. д. В том, что Меншиков был способен на подобные решительные поступки, сомневаться не приходится: надуманное «дело» Толстого и Девьера – пример тому наиболее яркий и по времени самый свежий.

Почему, выслушав указ о домашнем аресте (причем никакого караула ни в этот день, ни на следующий в его доме выставлено не было), он обедал, ужинал, а потом пошел спать, а не оделся в мундир российского генералиссимуса, украшенный всеми мыслимыми звездами высших орденов России и окрестных стран, и не поехал в казармы к своим боевым товарищам, дабы «попросить защиты», направив их гнев против «интриганов», окопавшихся при дворе? Никогда мы не узнаем, о чем думал светлейший в эти дни и ночи петербургского сентября. Может быть, он думал, что его, «опору трона», минует горькая чаша, что его не посмеют тронуть? Может, он устал бороться, непрерывно и лихорадочно «выгребать» против течения и решил, что пусть все будет как будет. (Нечто подобное, как знает читатель, произошло в 1964 году с Н.С.Хрущевым.) А скорее всего, Меншиков почему-то испугался, в нем вдруг сработали извечные механизмы русского менталитета, то, о чем позже, в конце 30-х – начале 40-х годов XVIII века, писал французский посланник маркиз де ла Шетарди о русской знати: «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что большая часть из них не чувствовала своего положения». И стоило царю – единственному подлинному господину в стране, даже если это мальчишка, – нахмурить брови, как у самого высокопоставленного холопа сердце уходило в пятки и он начинал униженно кланяться. Так и Меншиков, почувствовав государев гнев, стал «давить на жалость» – посылать к царю плачущую жену с детьми, дабы они пали в ножки государевы и умоляли о помиловании. Тогда же он сам сел сочинять челобитную – рабское «письмишко» царю с мольбой о пощаде. «Всенижайше прошу, – пишет светлейший 8 сентября – автор хамского письма бывшему герольдмейстеру Санти, – за верные мои к Вашему величеству известные службы всемилостивейшего прощения и дабы Ваше величество изволил повелеть меня из-под ареста свободить, памятуя речение Христа-Спасителя: да не зайдет солнце во гневе Вашем».

Увы, поздно! Солнце царской милости уже зашло! И в одно мгновение Меншиков оказался у разбитого корыта. Его уже некому было поддержать: вчерашние друзья-союзники его стараниями оказались в казематах или ехали под конвоем в Сибирь, даже Ягужинский весной 1727 года происками светлейшего был выслан из столицы на Украину. Словом, вокруг Меншикова образовалась пустота: ни друзей, ни сообщников.

И все же предательской подножкой, решившей судьбу светлейшего, стала измена вице-канцлера Остермана. Александр Данилович не придал поначалу значения демонстративной дерзости будущего зятя. Даже живя вдали от Петра, он был спокоен, потому что рядом с мальчиком был «свой» человек – воспитатель Остерман, письма которого о воспитании и обучении юного царя успокаивали, усыпляли внимание светлейшего. 21 августа Остерман прислал притворно веселое письмо из Стрельны в Ораниенбаум, где светлейший поправлял свое здоровье после болезни: «Его императорское величество писанию Вашей высококняжеской светлости весьма обрадовался и купно с Ея императорским высочеством сестрой (Натальей. – Е.А.) любезно кланяются… И хотя [я] весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду». Здесь все перемешано: и лицемерие, и ложь, и правда. Правда была в том, что в самом деле Остерман не отпускал от себя царя ни на минуту, готовя юношу к решительным действиям против Меншикова. Все остальное было обманом и лицемерием. Когда светлейший понял смысл двойной игры Остермана, было уже поздно.

Оказавшись в изоляции, Александр Данилович, по-видимому, пытался сыграть на противоречиях кланов Долгоруких и Голицыных: сохранилось его торопливое письмо, написанное накануне ареста, 7 сентября, к фельдмаршалу М.М.Голицыну, которого он просил немедленно прибыть в Петербург и на подъезде к столице известить о своем прибытии. Но и это было уже поздно, да к тому же сбылись слова Ивана Бутурлина, как-то предрекавшего, что Голицыны ненадежны и рано или поздно предадут своего генералиссимуса. Действительно, Д.М.Голицын, попавший в Совет благодаря светлейшему, вместо того, чтобы прийти к Меншикову на помощь, сидел в Совете и в компании с другими вчерашними клевретами светлейшего, канцлером Головкиным, Апраксиным и Остерманом, обсуждал планы низвержения Меншикова и подписывал все необходимые для этого бумаги.

Развязка наступила 8 сентября 1727 года, когда был издан указ о «непослушании» всем указам и распоряжениям Меншикова. 9 сентября Совет обсудил докладную записку Остермана о судьбе опального вельможи, которого было решено сослать в его нижегородские имения и «велеть ему жить тамо безвыездно… А чинов его всех лишить и кавалерию (ордена. – Е.А.) взять». Салтыков, столь отважно объявивший вчера еще всесильному Меншикову о домашнем аресте, был с указом послан вновь и вернулся со снятыми со светлейшего князя кавалериями орденов Андрея Первозванного и Александра Невского. Он же привез униженную просьбу арестанта о том, чтобы отправить его не в Нижегородскую губернию, а в Воронежскую – в его собственный город Ранненбург (ныне Чаплыгин Липецкой области), построенный светлейшим в виде крепости с гарнизоном и пушками.