Правдивые истории еврейского местечка Черняхов - Идл Айзман

«Я пишу тебе это письмо, хотя знаю, что оно никогда не будет прочитано тобой. И всё-таки я не теряю надежду. Ты ещё такой маленький, Изенька, солнышко моё ненаглядное, – тебе сегодня исполнилось ровно семь лет. Сейчас ночь, и ты спишь в своей кроватке, мирно посапывая и, наверное, сосёшь палец, как это делал твой отец, когда спал. Эта привычка была у него от рождения. Когда я родила тебя в том сарайчике, куда сквозь старую дранку проникали лучи солнца, я очень боялась, чтобы ты не заплакал… Я и сама не кричала, хотя было больно – ты ведь был моим первенцем, а мне было всего семнадцать лет. Я молилась Всевышнему, чтобы твой плач не услышали немцы, и ты, засунув в ротик пальчик своей правой ручки, мирно заснул на моих руках…»

Странно… Эта привычка сосать палец была у меня с самого детства. Сколько мама ни била меня, уже взрослого пацана, по рукам, сколько ни упрашивала, говоря, что я никогда не женюсь, потому, что «деуки не любять, когда мужики держуть руки у штанах или во рте», в те моменты моей жизни, когда мне было особенно страшно, рука непроизвольно тянулась к губам. Уже с возрастом я научился контролировать свои эмоции и перестал делать это постыдное, с точки зрения моей матери, действо.

Письмо было написано в 1949 году, а именно 28 июля 1949 года. Мне стало не по себе, потому что 28 июля – день моего рождения. И в 1949 году мне было как раз семь лет… Что это? Совпадение? Не верю я в такого рода совпадения! В мире вообще нет ничего случайного: всё закономерно и целенаправленно. То, что этому Изеньке было семь лет именно тогда, когда и мне, то, что моя мама принесла мне эту тетрадь в день моего рождения, именно 28 июля, когда мне исполнилось шестьдесят, и то, что мама рожала меня в старой сараюшке с дранкой, сквозь которую пробивались лучи солнца, заставили меня задуматься…

Я захлопнул тетрадь. Не хочу! Не буду я её читать. Не нужны мне откровения какой-то неизвестной женщины… Кстати, как её зовут? Я открыл тетрадь, листая пожелтевшие от времени страницы, и наткнулся на имя «Мирка». Где-то я слышал это имя… Очень давно… Так давно, что уже и не помню когда… Мама говорила, что когда-то в молодости у неё была подруга Мирка… Может быть это она?

Я стал считать письма в тетради – их оказалось пятьдесят два. Последнее датировалось моим прошлым днём рождения: 28 июля 2001 года. Почему я сказал «моим»? Почему я сказал это? Я не буду читать послание неизвестному мне мальчику со странным именем Изенька. Сейчас отдам тетрадь маме и скажу ей, что меня не интересуют скелеты в чужом семейном шкафу. Я уже иду отдавать ей тетрадь. Сейчас отдам…

Нет. Нужно читать. Мама никогда ничего не делала просто так, и то, что она отдала мне тетрадь, не было порывом или необдуманным решением старой женщины заставить меня читать чьи-то мемуары… Я буду читать. Я почему-то должен… Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет. Я – взрослый состоявшийся мужчина, уже дед, а волнуюсь, как ребёнок, который получил в подарок что-то интригующее и бесценное…

Глава вторая

Еврейское местечко

«Было такое маленькое еврейское местечко, каких было очень много на территории, Литвы, Украины, Молдавии, России… Штэтл – так называли его наши, местечковые, евреи. Наш штэтл, мой мальчик, был совершенно живой: плакал, смеялся, любил и ненавидел, рожал детей, хоронил стариков…

Нам, местным жителям, скучная с точки зрения городского обывателя жизнь совершенно не казалась однообразной. Она была наполнена семейными заботами, интригами и скандалами, походами в синагогу и ежедневными местечковыми слухами. Тёплыми летними вечерами люди сидели на крылечках своих домов, обсуждая последние новости, рассуждали о глобальных проблемах человечества и евреев в частности. А зимой сидели у печки, учили детей уму разуму и мечтали о замечательной жизни своих потомков, не забывая опять-таки о мировых проблемах, кризисах и “паршивых зажратых капиталистах, цорес на все их больные головы”. Cинагога и церковь находились на одной улице: на протяжении многих десятилетий они соседствовали, совершенно не мешая друг другу, как не мешали друг другу люди различных вероисповеданий, жившие в этом местечке.

В таком штэтле я родилась и выросла в большой еврейской дружной многодетной семье. На соседней улице родился и вырос твой отец, Изенька. Сколько я себя помню, я любила его. Как только увидела, поняла, что я его люблю. Моя память хранит очень много эпизодов из детства, начиная, наверное, с двух лет. Я вспоминаю некоторые события, людей и даже запахи. Так, стоя на табуретке у окошка, я впервые увидела его. Мне было годика три, а ему пять. Он стоял на улице и сосал палец. Моя бабушка глянула в окно и сказала моей маме: «Посмотри, Хана, каков хуцпан – он уже заглядывает в наши окна. Нет здесь для тебя невесты, шлемазл!» После чего она вышла на улицу и дала мальчику кусочек сахара. Мальчишка стоял и не уходил. Тогда мне показалось, что сквозь кружевные занавески, висящие на наших окнах, он смотрел исключительно на меня. Так начиналась наша любовь.

Мы всегда были вместе, сколько я себя помню: строили крепости из песка на берегу реки, играли в лапту и прятки, ходили в синагогу на Шаббат, и если мне перепадало что-нибудь вкусненькое, я никогда не ела это сама – съедала это вместе с ним, моим верным другом, Арончиком. Так мы и росли вместе, делясь друг с другом своими детскими тайнами, доверяя друг другу всё самое сокровенное.

Мой папа, твой дедушка Ицхак, злился, видя такую дружбу между его драгоценной дочкой и пареньком из очень небогатой еврейской семьи, да к тому же и неполной.

“Эта несчастная Ривка где-то нагуляла байстрюка и теперь хочет, чтобы наша Мирка повторила её подвиг!”, – ругался отец на непутёвую мать моего Арончика, “которая уехала одна, а приехала с пузом”. Наверное, поэтому папа велел своим сыновьям присматривать за сестрой, то бишь за мной, чтобы я, не дай Бог, не “принесла в подоле, как сделала эта несчастная Ривка”.

“Азохн вей, – возражала ему моя сердобольная мама. – Ты что, не видишь, что он просто-напросто хочет вкусно покушать?” И сразу же следовало “вежливое” приглашение отобедать:

“Иди уже, садись с нами обедать, Арончик, будь неладен твой папа, которого никто не знал”.

Его не нужно было просить дважды. Он всегда был голоден.