Дурная примета - Герберт Нахбар

Тележку тянет Боцман, Вильгельм Штрезов, а Стина Вендланд подталкивает сзади, следит, как бы чего не потерять. Здесь все имущество Стины. Опустел полуразвалившийся дом, в котором она выросла. Лишь дырявый соломенный тюфяк Ис-Вендланда остался в нем да лохмотья от одеяла. Да еще холодная печь, да ворох нерадостных воспоминаний. Неисчислимые часы прошлого продолжают жить в старой хибаре. Часы, проведенные бок о бок с Исом — отцом, который даже во хмелю редко бывал добрым. Там, в старом доме, остались долгие часы, прожитые в одиночестве или с глазу на глаз со стариком, они лежат на соломенной подстилке, эти часы, как высохшие кости, и продолжают жить своей собственной жизнью. На соломенном тюфяке спал старый Вендланд и видел беспутные хмельные сны. Он выкрикивал свой пьяный бред во тьму затхлой каморки, вдруг вскакивал среди ночи и ложился снова. Теперь старик живет у вдовы Гаус на Блинкере. Холоден дом, покинутый Стиной. Но те часы, что остались там прозябать, живут двойной жизнью, они живут и в ней.

Стина переезжает к Боцману. Долго она противилась, несмотря на ругань Бюннинга и увещевания пастора. И вдруг дала согласие. Никто не знает, почему.

Боцман, который тащит сейчас ее тележку, ни о чем не спрашивает, — ему какое дело. Это хорошо, что Стина войдет в его дом, хорошо, что хозяйство снова наладится, хорошо, что будет снова горячая еда на столе и в обед и в ужин, а на завтрак — ячменный кофе, в доме будет опять чистота и порядок — о чем горевать! А весной вдобавок ко всему прощай нужда. Скоро все пойдет по-иному — Вильгельм Штрезов, один из самых нищих, полуголодных, но также и один из самых честолюбивых, известный строптивец, которому сам черт не брат, вот он-то весной посмотрите как выйдет в люди. Довольно перебиваться из куля в рогожу, довольно убожества! Поднявшись до угрелова, он за год, пожалуй, станет членом волостной управы, за два года, глядишь, уже бургомистром, а лет через пять въедет в новенький красивый дом в три комнаты, да еще с верандой. А Евгений — он же неглупый парнишка — поступит, глядишь, в городскую школу. «Черт подери, — думает Боцман, таща дышло тележки. — Черт подери, на что мальчишке быть рыбаком, он доктором станет, головы у него на это хватит, будьте спокойны! — Да, и если кто заболеет, можно будет безо всяких послать за врачом.

Все это весной пойдет полным ходом, считай, что дело сделано, займет Боцман на всю жизнь место среди счастливчиков и всегда будет есть досыта. Какие тут могут быть вопросы? Девчонкин старый хлам на тележке, сама Стина — да они золота стоят.

Тележка громыхает по деревне.

— Постой-ка минутку, — кричит Стина Боцману. Она приводит в порядок готовые свалиться вещи.

— Скоро дома будем, — говорит Боцман.

— Ты, конечно, будешь, — отзывается Стина.

— И ты ведь теперь тоже, Стинок.

Она не отвечает, проводит рукой по лбу, будто утирает капельки пота. Снова тронулась тележка. Но едва сделано несколько шагов, как навстречу попадается первый, кто идет сегодня вечером к Мартину Бишу, — Фриц Лаутербах, он же Кочерга. Он приближается огромными шагами и уже хочет пройти мимо, но любопытство берет верх. Позабыв, что с Боцманом больше никаких дел не имеет, что пожелал ему всякого лиха, он спрашивает:

— Эй, Боцман, что это значит?

Из-за этого вопроса останавливаться, а тем более точить лясы с Кочергой Боцман не считает нужным.

— Поцелуй меня сзади… — отвечает он громко и внятно, и тележка едет дальше. Стина идет позади тележки, качает головой и, смеясь, стучит пальцем по лбу.

«Его-то мне как раз и не хватало… — думает Боцман. — Кто его просит совать свой нос в мои дела?»

Тележка едет дальше по тихой деревне. За ставнями мерцает свет. Кто-то еще сидит при коптилке, согнувшись над сетями. День напролет ячею за ячеей плетет из тонкой пряжи, а вечером снова, и утром опять, и на следующий вечер тоже, сетей для лова сельди всегда не хватает. Может случиться, что в самую путину останешься без сетей… На подмогу взрослым за работу садятся старшие дети, а младшие спят. У Ханнинга тоже горит свет. Наверно, и там плетут сети, а если нет и если Ханнинг не ушел к Мартину Бишу, то, значит, он рассказывает детям какую-нибудь историю. «Было это, пожалуй, лет тыщу тому назад…»

У троих малышей сверкают глазенки.

Сразу же за домом Ханнинга, по пути к своей избушке, Боцман встречает Йохена Химмельштедта. Тут уж не выйдет дело так просто — взять и проехать мимо, если Йохен задает вопрос.

— Ну, Боцман, что ты тут делаешь посреди ночи, Боцман?

Стина облокачивается на тележку.

— Да так вот, перевозим Стинины вещи. Теперь она у меня живет.

Для Йохена это так неожиданно, что некоторое время он молчит, недоумевая, а затем повторяет услышанное:

— У меня живет, у меня живет… Нет, ты погоди-ка, Боцман, она у тебя живет, как это такое, чего ей у тебя делать, у нее же осталась от старика хибара — это тут чего-то не то. — И обращается к Стине: — Тебе одной страшно, что ли, стало в старой конюшне? Вообще-то ты вроде не из пугливых.

— Чепуха — страшно! — говорит Стина. — Это все Винкельман. Приходится переезжать, потому что отца со мной не стало.

— Понимаешь, ей всего-то шестнадцать годков, — поясняет Боцман. — Пастор не разрешает ей жить одной в смысле как бы нравственности.

Йохен Химмельштедт, не первый год знающий Боцмана, не верит своим ушам.

— Постой, какое тебе-то дело до Винкельмана с его нравственностью? Что за чертовщина такая? — говорит он. — Совсем ничего не понимаю. Винкельману взбрело в голову насчет нравственности, и ты берешь Стину в свой дом? Не-ет, Боцман, это какая-то ерунда, Боцман! У тебя у самого жрать нечего, как же ты хочешь еще и Стину прокормить? Если этот пьяница сует нос в Стинины дела, пусть сам и забирает ее к себе.

Боцман смотрит в землю, вялым жестом сдвигает шапку на затылок.

— Все это не так просто, — говорит он. Боцман мнется, и Стина приходит ему на помощь.

— Очень мне нужно к пастору. Я бы сама к нему не пошла. А так и Боцману кое-что перепадет.

Йохен Химмельштедт задумывается.

— Ах так… И Боцману кое-что перепадет. Это как же понимать?

— А что, —