Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Рази ж я не понимаю, — со вздохом отвечал царевич. — Трудно, тяжко мне придется. Не ощущаю я в себе талану, право слово.

— А вот как сядешь на престол, так талан и явится, — заверил его князь Василий.

Феодор отрицательно помотал головой. Князь Василий поспешил его успокоить:

— Вокруг твоего батюшки, великого государя, дураков много: дураки так и льнут к власти, понимая, что власть есть сила, за которой они дурость свою могут укрыть. А вот что Макиавель, сей мудрый правитель, советует: «Об уме правителя первым делом судят по его приближенным. Ежели они способны да умны, стало быть, и сам правитель мудр». Еще он почитает преданность важным свойством.

— А ты предан мне, князь Василий? — неожиданно спросил Феодор.

— Неужли ты усумнился? Я предан и тебе и батюшке твоему, великому государю. Да и как иначе? Судьбою, всеми своими корнями я с Милославскими связан. И отступу никакого нету. Неужто я предамся Нарышкиным, худобе этой. Они долго не продержатся, — уверенно заключил он.

— Нет, князь Василий, ошибаешься ты, — неожиданно возразил царевич. — Батюшка души не чает в царице своей. Его от нее не оторвешь. Я вижу. А за нею и все Нарышкины в случае. Эвон как он их всех обласкал, сколь щедро маетностями наделил. А Артамон — собинный друг царский, как он присоветует, так батюшка и поступает.

— Милославские — сила. Сколь их много против Нарышкиных-то! Да вас двое, наследников, царевичей — ты да Иван.

А сам подумал: оба хилы, оба немощны, не жильцы на белом свете. Особливо Иван — этот вовсе придурок, веками прикрытый.

— На сестрицу Софьюшку уповаю, — признался Феодор. — И на тебя. Сказывают, она у тебя в полюбовницах, верно это? Да ты от меня не таись, князь Василий, быть тебе в собинных другах у меня.

— Софья Алексеевна — умна, слов нет. — Князь пытался уйти от прямого ответа. — Ум у нее мужской, сила и решимость. Она первая среди царевен.

— Батюшка тож ее отличает, — заметил царевич. — Удалась, говорит, София, истинная премудрость, не зря так нарекли. Так ты, князь Василий, так и не ответил: в полюбовниках она у тебя?

Ох, не хотелось князю Василью говорить о том впрямую, однако видел: придется признаться. Иначе в собинные други не попадешь. И ответил:

— Любовь меж нас… Какова — про то умолчу, и сего призвания довольно.

— Сильно ты ее возлюбил? — не отставал Феодор.

— Открыто тебе скажу — сильно. Обидно, что неможно нам соединиться пред алтарем. Против правил сие. Вот и приходится утайкою любиться.

— Э, князь Василий, всем о том ведомо, — махнул рукою царевич. — Бог даст, обойдете установления эти, соединитесь.

— Нет, Федя, от дедов, от Рюриковичей идут сии установления и превозмочь их никто не мог.

— Даст Бог, превозможем. Дай только взойти…

Царевич оборвал фразу, словно бы застеснявшись. Но князь его понял. И подумал про себя, что посулы царевича, еще не добравшегося до власти, мало чего стоят. А и доберется — осмелится ли? Начнет поход противу Нарышкиных — они опасны, хоть и малочисленны. Опасны, хоть и выскочки — от некоего татарина Нарыша корень свой ведут. А царь-то, царь весь в новой царице утоп, в Нарышкиной Наталье. И в малолетнем, во младенце Петрушке. Он с ним нянькается, затеи для него придумывает хитрые, по всему видно — любимчик.

Да и как не любимчик — экий мальчишечка резвый да сильный. Пропадает царь в терему. Сам с Петрушкой занимается, соколов своих забросил.

Шумят Милославские, вперед себя выставляют, а не ведают того, что царь Алексей весь в Нарышкиных. Монастырь Высокопетровский им как вотчину отдал. С царицей не разлей вода. Натальюшка да Натальюшка. Петрушечка да Петрушечка…

А царица, слышь, понесла. Глядишь, второго богатыря родит. То-то будет Милославским полное умаление.

Каждый вечер входит царь Алексей к своей царице. И начинаются промеж них утехи любовные. О том никто не ведает, кроме царского любимца Артамона. Ему царица поверяет все самое сокровенное.

— Натальюшка, радость ты моя богоданная, любовь неизменная, — бормочет царь в сладком забытьи. — Ласкай меня, как ты умеешь, ибо не ведал я прежде такой ласки.

А Натальюшка сама собою преуспела в любовном искусе. И так она своего царственного супруга ласкает, что тот только стонет да причитает:

— Ох, сладостно мне.

Лежит пластом, потерявши силы, изнемогши, только вздохами отвечает на прельстительные речи своей царицы. А она голосом вкрадчивым то ли спрашивает, то ли отвечает за него:

— Любо ли тебе, мой царь-государь, великий мой покровитель и благодетель, любо ли тебе от ласк моих? Есть ли в тебе еще желание? Не утомился ли ты, государь мой великий?

— Любо, ох любо, — отвечает сдавленным голосом царь Алексей, — великая в тебе сила женская, любовная, все мое дыхание ты забрала. Но и воскресительная сила твоя тоже велика. Дай мне только еще малость понежиться. Руками своими, губами, грудью упругой ласкай меня, прижмись, прижмись.

Всем желаниям была покорна царица Натальюшка. Угодлива сверх всякой меры. И царь Алексей блаженствовал.

Лежал он тихий, бессильный. Не хотелось ему ни двигаться, ни говорить. Все отдал своей царице возлюбленной, радости несказанной, прежде незнаемой. Потому что умела покойная царица Марья, царствие ей небесное, только рожать. Не было у ней фантазии любовной. Робела она перед своим повелителем, ничего лишнего себе не разрешала, лежала пластом, покорно отдаваясь царю.

И вот только сейчас боголюбивый, богомольный царь Алексей изведал, что есть сладкий грех. Что есть любовные игры и женская сила. И не убоялся пред лицом Господа, ибо благословлял он радости людские, свершаемые чистой любовию.

Очнулся он наконец. Медленно поднялся с ложа и обратился к Натальюшке:

— Царица моя драгоценная, давай возблагодарим Господа за дарованную нам радость обладания друг другом.

— Обрела я счастье невиданное. И понесла от тебя, мой государь, и уже бьется новая жизнь в утробе моей. Может, даст Бог счастья обрести нам нового наследника, братика Петрушиного.

Прошли они в моленную и приникли к образам. Долго молили Господа и его святых угодников продлить дарованное им счастие.

Назавтра государь уехал к полкам. Затевался новый поход на шведа, и было царице тревожно. Но в дела супруга она не дерзала мешаться. Было у нее занятие свое: пестовать Петрушу.

Занятный вышел сынок. Он уже топал ножонками по всему дворцу. Чуть недоглядишь, заговоришься, а его уже и нет.

— Петруша, Петрушенька, где ты?!

Молчание.

— Ишь, пострел, — бормочет дежурная мамка. И кидается в погоню.

А он прячется где-то и не откликается. Много закоулков во дворце, бегает мамка, кабы чего не случилось с царевичем, любимцем государя. Не ушибся бы, не упал. А царица Наталья улыбается. Знает Петрушины повадки. Он где-то здесь, близко. Любит прятки. Ножонки у него крепкие, и он на них твердо стоит. А упадет, ушибется — не плачет, не хнычет. Отряхнется и дальше семенит.

И все ему интересно, все надо пощупать, потрогать, а порой попробовать на зуб. Зубки-то режутся, зудят, чешутся. Все покои обегала мамка, пока нашла.

Ведет за ручку. А Петруша норовит вырваться. Но у мамки хватка твердая. Кабы государыня-царица не прогневалась.

Нет, не прогневается. У нее нрав легкий, не то, что у царя-батюшки. Он-то словно порох, чуть что — пых! И взорвется гневом. Хотя и добронравен.

Приказал собрать всех Нарышкиных и дать им вотчины на Москве и близ нее. Царица о том не просила. Не просил и Артамон Сергеич, собинный друг. Не просил и Кирила Полуэктович, отец царицы. Сам решил. Видно, понял, что надобно Милославским некий противовес устроить.

Собрали всех — ближних и дальних. Братья Иван и Афанасий произведены были в стольника, Лев да Федор — тож. Мартемьяна Кирилловича не забыли. Пошли в ход и другие Нарышкины: Кирилл Алексеевич, Василий Федорович, Михаил Григорьич, Петр Фомич, Кондратий Фомич, Иван Фомич; Матвей Нарышкин произведен в полковники и поставлен воеводою в Великом Устюге — городе важном для сообщений и торговли, форпосте противу шведа. Отец царицы Кирила Полуэктович да брат его Федор Полуэктович получили боярский чин.

Словом, пошли Нарышкины в ход крутой: сразу да в стольники либо даже в бояре. Заслуг у них не сыскать, не по заслугам честь.

Это-то и бесило Милославских. Не было, не было Нарышкиных и в помине да вдруг объявились в великом числе. Опасно это. Глядишь — и заберут себе полную власть в Думе да в Совете.

А что делать? Как противостоять? На то царская воля. Его волею и возвышены.

Князь Василий Голицын сказал царевне Софье:

— Умалились вы, Милославские. А царевич Петр подрастет, войдет в силу и вовсе сведет вас на нет. Братья-то твои хворы, в чем только дух держится. Феодор еще гож, да тоже с изъянцем. Ноги у него пухнут.