Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

Я закурил и, пододвинув бумагу, начал писать. Василий взял с маленькой тумбочки журнал «Лук» и углубился в чтение.

Написав о селе, где я родился, я живо представил себе мать и отца. Вот мы сидим в горнице втроем, и отец учит меня писать. Я старательно вывожу буквы. А за окном вечереет, с поля пригнали стадо коров, и Василий, вот этот самый Василий, с сестренкой поджидает меня, чтобы ехать в ночное.

Вспомнился и другой момент, как отец уходил на фронт. Утешая плачущую маму, он обнял ее, потом сказал: «Не горюй, Кудряш! Война кончится скоро, и все наладится. В школу пойдешь».

Дальше писал, как попал в Америку. И как жил в приюте и затем начал самостоятельную жизнь, стараясь не пропустить ничего. И только о демонстрации в Рио-де-Жанейро да о стачечном комитете не упомянул ни единой строчкой…

За стеной торжественно, медлительно пробило семь часов. Рассветало. С последним ударом в кабинет вошел молодой человек в военной форме.

Василий обрадовался его приходу. Поглядывая на меня, он что-то зашептал вновь прибывшему и, надев фуражку, ушел. Молодой следователь скучающе зевнул, открыл форточку и отдернул занавески на окне. На дворе сияло утро. Я задремал.

— Не спать! — Следователь вдруг звучно хлопнул по столу линейкой. — Итак, о чем вы переписывались с советским консулом? Рассказывайте живо.

— Рассказывать мне не о чем. Письмо ливерпульского консула у вас. Я не читал его.

Следователь, взяв исписанные мною листки, стал читать, заметив мимоходом, что все же делаю в английском языке ошибки.

Целый вихрь мыслей закружил меня. Ясно, что они не знают о стачке, не знают и об убийстве полицейского немца. Но при чем здесь коммунисты? Туг что-то не то. Раздумывая, я вновь задремал. Вокруг было сонно. Иногда только легкий стук линейкой прерывал мое забытье. Часы едва-едва двигались. Так прошел почти весь день. Следователь больше ко мне не обращался.

К вечеру пришел маленький, юркий, как дрозд, человек с птичьими круглыми глазами. Даже не взглянув на меня, он сразу сел за стол и позвонил по телефону какой-то мисс Дженни, осведомился о ее здоровье, спросил, что она собирается делать завтра. Затем дозвонился до мисс Бетси, справился о ее детях, посетовал на скуку. После этого говорил по телефону с Эдуардом, затеял с ним спор о футбольном матче. Казалось, он позабыл о моем присутствии. Наконец угомонившись, он вызвал сержанта Глена и приказал принести обед из столовой. Сержант вскоре притащил целый поднос еды.

У меня потекли слюнки. Более суток я ничего не ел. Нервное напряжение спало. Теперь мне хотелось только есть и пить. Стакан воды, данный мне утром, давно был пуст. Я не мог отвести глаз от пахучих пирожков с мясом, которые этот дрозд съедал необычайно скоро с видимым наслаждением. Кофе еще больше дразнил меня. Это был настоящий кофе, какой я пил давно, у дядюшки Дюшана.

Дрозд пил и ел, словно нарочно чавкая и смакуя каждый кусочек. Он широко улыбался, глядя на меня. Я понял его игру и до конца трапезы больше не поднимал головы.

Прошло еще два-три часа. Из коридора до меня долетали звуки шагов. Уже давно стемнело. Меня клонило в сон. Мысль атрофировалась, я клонился со стула, вздрагивал и просыпался.

Ровно в двенадцать часов ночи появился Василий. Чисто побритый, пахнущий одеколоном, в превосходно сшитом штатском костюме, он олицетворял собой здоровье и довольство.

— Все еще сидите? — почти весело сказал он.

— Куда же мне деться?

— Да, скверно! Однако не унывайте. Ваше дело сейчас закончим. Вопрос согласован с руководством, и мы быстренько все обтяпаем.

Я безучастно смотрел на него. Он, присев на краешек стола, продолжал:

— Дело твое пустяковое. Факт. — Он вынул бумаги и прочитал: «Матрос Белянкин, будучи в Англии, заходил в советское представительство и передал сведения об обороне США, затем…»

— Чепуха!

— Ты слушай, «…затем в порту Белянкин агитировал докеров требовать повышения оплаты труда. Рассказывал, что есть знакомые коммунисты, и они помогут докерам Гудзона…»

— Ерунда!

— «…Будучи в плавании, подбивал моряков на забастовку. Был дружен с нью-йоркскими коммунистами и выполнял их поручения». Скажи, было все это?

— Что «все»?

— Заходил в советское консульство?

— Да, еще в первом рейсе на «Бони Брук».

— Так и запишем. Этого не отрицаешь? А какие сведения оборонного характера передавал?

— Никаких. Заходил по личному делу. Да и откуда я могу знать об обороне США?

Василий окрысился:

— Не притворяйся. Я не дурак. Допустим, то, что говоришь, правда. Но если даже не передавал, то ведь все равно мог бы передать. Мог. Факт.

— Что-то не пойму тебя.

— И понимать нечего. Заходил? Заходил. Если бы знал государственные тайны, продал бы? Продал. Значит, ты смог бы совершить преступление. А следовательно…

Василий захлопнул папку и с угрозой сказал:

— Тебе грозит тюрьма.

— Проклятый изменник!

— Не ори! Я не изменяю своей родине — Соединенным Штатам Америки. Присягнул на верность. А ты? Неблагодарная тварь! И тут ты лишний. Значит, ты человек без родины. Как это называется по-русски: апатрид?..

— Сам ты апатрид! Врешь, собака! Родина моя — Россия. Я русский и русским останусь. И все равно, через год, через десять, на сколько вы меня ни замуруете, доберусь до родины. Буду, буду в России! — Я стукнул в бессильной ярости по столу. Сигареты упали, рассыпались по полу.

— Что здесь происходит? На каком языке вы разговариваете? Спустите арестованного в камеру. Есть важное дело, — сказал, входя, высокий, с лошадиной отвислой челюстью военный с нашивками майора.

Василий вытянулся перед ним, затем хмуро поглядел на меня, поправил свой галстук и позвонил охране. Через несколько минут я был в камере.

— Мы тебя и не ждали уже, — проговорил капитан. — Били?