Бойцы - Дмитрий Мамин-Сибиряк

Только я про эти самые дела в долгом времени узнал, после уж, когда Матрена-то замужем была. Ее и замуж поскорее отдали, чтобы прикрыть Федькин грех, так, за пропащего парня и отдали. Ну, так сидим это мы за столом, а в избу и входит Федька… В красной рубахе, в бархатных шароварах – чистяк-парень, одно слово. Высокий, в крыльцах[42] широкой, из себя молодчина, хоть куды повернуть. Было ему тогда лет за тридцать с небольшим. Ну, усадила тетка этого Федьку за стол, а дядя принялся его накачивать водкой: и ему подносит и сам пьет, и я, глядя на них, хлещу тоже водку. Хорошо… А потом, мало за малым, и зачался промежду них разговор… Дядя-то Селифон и давай корить Федьку за все про все, так напрямки ему и катит. Федька сидит и все молчит, а дядя отчитывал-отчитывал ему, а потом как схватится да как полыхнет Федьку по уху!.. Здоров был этот Селифон, как медведь, лошадь кулаком с ног сшибал. Ну, как Федьке прилетело в ухо, он соскочил, сгреб со стола нож да с ножом на дядю… Тут и пошла кутерьма!.. Один старичонко ухватился Федьке за руку, а дядя опять в другое ухо. И схватились они втроем за Федьку, а Федька – куды тебе! – как зачал стариками поворачивать, у Селифона-то только седая борода мелькает. Ведь совсем зачал Федька одолевать стариков, могутный из себя парень, ну куда с ним старикам справиться. А тетка сперва убежала из избы, а потом, как увидела, что Федька насел совсем на стариков, как закричит: «Савоська, ты чего глядишь… Бей Федьку!..» А я все время дураком сидел и рукой не касался, а тут сразу расстервенился, да как брошусь в кучу к старикам. Уж хорошенько и не помню, как мне топор в руки попал, надо полагать, тетка же и подсунула, я и давай благословлять обухом Федьку… Увидал он, что дело плохо, – в окошко, а старики уцепились за него, как клещи, ну он и их за собой в окошко вытащил. Ну, тут уж за окошком-то я его, Федьку, и прикончил… После положили на дровни да в лес. Так я и порешил Федьку, барин! Как теперь вижу: прямо по затылку как пластнул обухом – так Федька и покатился по земле… Воротился я после этого самого случая домой, – продолжал Савоська. – Ну, сперва-то немножко сумлительно было, блазнило[43] Федькой, а потом все прошло. Даже ведь и забыл об ем, точно не я его и порешил. Хорошо. А тут меня женили на зазнобе на моей, на Аннушке. Эх, хороша была девушка Аннушка, барин, а вышла – еще стала краше да лучше. Вся пристань на нас, бывало, любуется… Хорошо ведь и со стороны глядеть, как люди душа в душу живут, как два голубя. Отец у меня скоро помер, остался я в дому полным хозяином, все у нас есть с Аннушкой, все спорится: живем да радуемся. Этак годов с восемь мы прожили, уж мальчонка сынишка у меня стал подрастать… Тут вот моей Аннушке что-то и попритчилось: сглазили ее, что ли, только стала она сохнуть – как все равно свеча тает. Уж лечили-лечили мою Аннушку – и лекарки, и знахарки, и старики знающие: нет ей легче, и шабаш! И взяло тогда меня горе, барин, такое горе, хоть руки на себя наложить: больно я любил мою Аннушку… Чтобы там пальцем ее пошевелить, как другие-прочие делают, – ни боже мой! Год она, сердечная, маялась… Спросишь: «Где болит, Аннушка?» – «Нигде у меня не болит», – ответит, а сама так ласково-ласково смотрит. Глаза-то у ней стали большие-большие; взглянет ими, вот как обожгет по сердцу… Пошло дело к весне, заиграла вода, начала совсем чахнуть моя Аннушка… Только однажды она мне и говорит: «Савося, не жилица я на белом свете, не топтать мне, видно, зеленой травушки, помру я скоро… Скажи мне одно, Савося, нет ли у тебя на душе какого греха?» Как она это самое слово промолвила, у меня точно что оборвалось: Федька-то мне тогда и вспал на ум… Ну, покаялся я Аннушке в своем грехе, усмехнулась она и говорит: «Это за него меня господь наказал…» Тут подошел сплав, я убежал с караваном, а Аннушка без меня и душу богу отдала. Остался я один-одинешенек, и так-то мне сделалось тошнехонько, что и сказать тебе не умею. Ну, а тут уж нашлись дружки-приятели, давай утешать, а какое у нас утешение: кабак… Стал я похаживать в кабак, отбился от работы, люди дивуются, как я дом свой зорю, меня бранят да ругают. А на что мне дом, когда я и жизни своей постылой не рад? И чем дальше я пью, тем Федька предо мной неотступнее: вижу его, как живого вижу, вот как теперь вижу тебя. Сначала все по ночам он приходил ко мне, а потом и днем… И молиться я принимался, и на скиты старицам подаяние посылал, и эпитимию на себя накладывал: не идет Федька у меня с ума, и шабаш! Жену у меня бог отнял из-за него, сынишка ушел за матерью, а теперь он за мной пришел… Только мне и легче, когда я песни пою! Может, это и грешно, да уж на сердце-то тошнехонько… Хорошо я певал, когда молодым был, а тут как выпью, пойду по улице и зальюсь: вся улица слушает, по которой иду. Старики-то которые да старухи и осудят меня за мои песни: «Вино в Савоське поет!», а того не подумают, что не вино во мне, а мое горе-горькое поет… И тяжело мне и хорошо, когда пою!

Савоська задумался и опустил голову. По лицу у него катились пьяные слезы.

– Ходил я к одному старцу, советовался с ним… – глухо заговорил Савоська. – Как, значит, моему горю пособить. Древний этот старец, пожелтел даже весь от старости… Он мне и сказал слово: «Потуда тебя Федька будет мучить, покуда ты наказание не примешь… Ступай, говорит, в суд и объявись: отбудешь свою казнь и совесть найдешь». Я так и думал сделать, да боюсь одного: суды боле милостивы стали – пожалуй, без наказания меня совсем оставят… Куда я тогда денусь?

Через полгода я прочел в газетах заметку о крестьянине Севастьяне Кожине, который сам явился в…ской суд и сознался в убийстве. Это был Савоська. Присяжные вынесли ему оправдательный вердикт.

Компания «Нептун» через год ликвидировала свои дела, заплатив своим акционерам по пять копеек за рубль.

ПРИМЕЧАНИЯ

БОЙЦЫ

Очерки сплава по реке Чусовой

Впервые напечатаны в «Отечественных записках», 1883, Э 7, 8. Автор работал над «Бойцами» в течение многих лет. В Свердловском областном архиве сохраняется рукопись под названием «Легкая рука». На первом листе рукописи надпись-автограф: «Первоначальная редакция „Бойцы“ – писана в 1874–1875 гг.». Это одна из самых ранних среди дошедших до нас рукописей Д.Н.Мамина-Сибиряка. Тема сплава по Чусовой разрабатывалась в ранних редакциях романа «Приваловские миллионы». В одном из вариантов романа (он назывался «Каменный пояс») сохранился план главы, воссоздающей острый конфликт между богатством и бедностью:

«Вот эта знаменитая пристань, с которой народ отправляет свое богатство и остается голодать, вот изнанка Ирбитской ярмарки, ее подкладка, вот источник богатств Архарова, благодетеля.

Толпы бурлаков – перекатная голь, захудалые, обросшие, грязные, голые, беднее самой бедности: вогулы, остяки, черемисы, татары, вотяки… Наступает день (1 мая) Еремея Запрягальника, и это море крестьянское заволновалось. Им снятся горы, леса, нивы… Голод, нищета, дети, жены.

Обед бурлаков: заплесненный, черствый, как камень, хлеб опускается в бурак и приправляется горячей молитвой… Пьют воду из бурака, а хлеб вытаскивают лучинками.

Пьянство этой голи напомнило Прив(алову) Ирбитскую ярмарку. Только там от избытка, здесь от горя…

А эти песни – эти поминки по живым, отпевание самих себя на родной кормилице-реке, и Привалов плакал, как ребенок, от этих картин – перед его глазами происходил страшный акт борьбы за существование.

Какие лица б(ыли) у бурлаков.

В чем они б(ыли) одеты.

Вот фундамент богатств Ляховского, Архарова и других…» (В сб. Урал. Екатеринбург, 1913, с. 86.)

Очерки «Бойцы» написаны в большей своей части на основе личных впечатлений. В юношеские годы Мамину неоднократно приходилось совершать поездки по Чусовой от Висимо-Уткинской пристани до Перми. Сберегая скудные свои средства, родители были вынуждены отравлять сына в Пермскую духовную семинарию с попутным караваном барок, подвергая его всем превратностям такого рискованного путешествия. Сплав барок, как видно из очерков «Бойцы», был смертельно опасен для сплавщиков, бурлаков и «пассажиров». Юношеские впечатления оставили глубокий след в памяти Мамина и дали материал для ряда его очерков: «В камнях», «Бойцы», «На реке Чусовой», «Вольный человек Яшка» и др.

А.Груздев

Примечания

1

Шары – глаза. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

2

Мыслете – старинное название буквы «м». Писать мыслете – идти нетвердым шагом.

3

…подпер руки фертом. – Ферт – старинное название буквы «ф».

4

Азям – крестьянская верхняя длиннополая одежда.

5

Спишка – спуск барок на воду (от слова «спихнуть»).

6

…с печами Сименса. – Сименс Фридрих, немецкий инженер, усовершенствовал процесс варки стали.