Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Идолы театра продолжали требовать новых жертвоприношений. И вот уже главная конкурентка культурологии – классическая философия культуры – провозглашается ими «идеологически опасной» дисциплиной, чреватой возвращением «советской идеологии» или идеологии «русского мира», поскольку философия имеет ценностный характер, значит, философская рефлексия всегда – оценочна, следственно, – всегда идеологична. Культурологии предлагается навсегда отказаться от философии и превратиться в культуроведение, занимающееся эмпирическим собранием фактов про отдельные грани и отрасли культуры. Впрочем, кажущийся эмпиризм никого не уберег от пропаганды. Демонстративная аполитичность феноменологии, ее пресловутые «нейтральность» и «объективность», обернулись еще большей предвзятостью и предубежденностью, потому что анализ фактов постепенно лишался критического отношения к субъективному фактору сознания ученого и выдавал его политический фантазм за Реальное. Учет личной призмы при перенесении внимания с предмета на сознание закончился обратным жестом: перенесением внимания с сознания на сам предмет, который снова начал оцениваться, при внешней декларации воздержания от оценочных суждений. Так, чисто внешняя описательность, воплощенная в ряде дескриптивных практик, стала скрытой пропагандой.
Политика стала выдавать себя за аполитичность.
Образовались новые одиозные теории вроде теории «квир», или теории абсолютно свободной «шоковой» экономики, или теории «умных» городов и всепоглощающей «креативности», или теории «транскультуры» как модели идентификации человека будущего, которые стали претендовать на абсолютную научность. В психоанализе присутствует такая закономерность: чем дальше человек бежит от идеологии, тем глубже он в ней вязнет. Степень внутреннего погружения субъекта в Символическое зависит от степени внешнего отвергания субъектом самого Символического. Когда человек говорит, что он – «вне идеологии», «в реальности», опасайтесь его: он в самом ядре фантазма. Либеральная цензура всегда работала с кажущейся аполитичностью, за которой скрывается политизация, с идеологией, имитирующей собственное отсутствие.
Идеологий культурологии стал универсальный глобализм рынка, имитирующий собственное отсутствие посредством партикулярного мультикультурализма местных культур. Локальные идентичности, которые начала изучать культурология, начали постепенно глобализироваться, входя в единый глобальный контекст. Количество слов с приставкой «транс» (трансэкономика, трансполитика, транскультура, транссексуальность, трансэстетика) начало зашкаливать: появился «трансгуманизм», имеющий целью полностью изменить тело и разум человека с помощью кибернетического контроля машины, взявшей власть над скромным человеческим фактором. Кибернетический контроль начал пожирать либеральные институции свободы совести и выбора, которые не так давно защищала сама культурология. Либеральная ирония переросла в либеральный фашизм в мире потоков, победившем мир мест, но само слово «либеральный фашизм», доставшееся нам в наследство от Франкфуртской школы, сделалось чуть ли не табу, культурология начала запрещать одних идолов рынка и поощрять других, играя в слова, как идеологическая пропаганда. Этика гражданской солидарности, свойственная для высокого модерна, стала этикой «глокализма», «экологизма» и других модных проектов.
Однако разочарование не заставило себя ждать. Монструозный облик отдельных локусов, противоречащих нравственным, культурным, правовым и цивилизационным границам заставил человечество отказаться от партикулярного ложного универсализма рынка и выйти на подлинно космическое мышление. Все стратегии сосуществования глобального и локального начал как ядра и периферии исчерпали себя: синхронизация параллельного бытия, гибридизация, ассимиляция, изоляция. Локальное не может существовать параллельно или изолированно от глобального, потому что не выдерживает конкуренции. В то же время любые попытки его аккультурировать, мягко или жестко, приводят к потере цивилизационной идентичности. В результате локальные культуры получали стресс, мечась от ксенофилии к ксенофобии, от традиционализма к анархизму, от подражания к бунту, от космополитизма к этницизму, от национализма к либерализму, амбивалентно сочетая любовь и ненависть, притягивание и отталкивание по отношению к фигуре глобального Отца.
Поэтому только сейчас, в двадцать первом веке, возникла здравая мысль, что менять надо не анонимные силы «ничейной земли», не искусственных монстров глокализации, ворвавшихся на геополитическую карту мира, а сам этот мир, породивший перверзии и гибриды, поощряющий все патологии и их комбинации. Динамический хаос, в который погрузилась кунсткамера гиперреализма, тасует загадочные бездны «без-местности», атопии, бесконечные серые зоны, образованные в результате откола от цивилизаций их пограничных участков. Этот хаос не должен никого обманывать: третья информационная волна развития общества является руководящим центром, поглотившем горизонтальный анархизм первой волны этнического и регионального реваншизма. Историческая функция России в современных условиях проявилась в том, что Россия предприняла попытку противопоставить космополитизму космизм, перейдя от ложного универсализма к подлинному, и противопоставить этницизму и регионализму традиционализм, перейдя от ложного цивилизационного движения к подлинному. Подлинный космизм не требует отказываться от исторических корней и патриотических чувств. Подлинный традиционализм не требует отказа от чувства единства Вселенной. Они – сочетаемы, как целое и малое, общее и отдельное, макрокосмос и микрокосмос, их союз – естественен.
Это только в космополитизме и этницизме нет ничего естественного: космополитизм требует отказа от национальной идентичности и цивилизационных привязок, якобы для того, чтобы «мыслить глобально», по факту проповедуя манкуртство. А этницизм требует отказаться от мира ради патристики, по факту проповедуя неонацизм. При этом оба этих рыночных мироощущения, манкуртизм и неоанцизм, каждое в силу своей партикулярности, прекрасно сочетаются друг с другом. Манкуртизм в силу своей плюральной всеядности допускает и попускает неонацизм как одну из форм наслаждения. Неонацизм продает себя манкуртизму в качестве туристической диковинки, опираясь на искусственную память, возникшую на месте пустоты в результате зачистки манкуртизмом естественной исторической памяти. Россия «оступилась» в глазах глобального мира, потому что воплотила собой бездну Реального, онтологически подлинного, сакрального. Она – наполненная архетипами глубокая «пустота», которая «мешает» миру сшиться, выпирающий из сшивки вакуум, экзистенциальная «дыра», которую не залатать поддельными аргументами. Так становятся изгоями или героями.
2.7. Робкий голос бытия
Категорическое неприятие постмодернизмом и постструктурализмом бытия, провозглашение ими онтологических идей и принципов чуть ли не «фашистскими», полностью лишили самость право на голос. Бытие неотделимо от сущности, сущность – от самости, самость – от субъектности. Смерть субъекта, которую провозгласил постмодерн, грезя бесконечной свободой пустоты, – это, по сути, смерть самой свободы. Замышлявшийся как парадигма освобождения, постмодерн стал парадигмой закабаления. Замышлявшийся как способ избавить личность от структуры, постструктурализм стал гибелью личности под давлением еще более жесткой структуры. Маргинальность, превращённая в моду, стала гегемонией. Пограничье, ставшее брендом, обернулось рабством.
Абсурд происходящего легко объяснить логикой релятивизма и её неминуемыми тупиками. Когда Эмманюэль Левинас провозгласил время отличием[73], способом нарушения одержимой тотальности бытия, он еще не знал, что из критики Хайдеггера родится не вожделенная встреча с Другим, а фантазм, предполагающий абсолютную власть Иного над самостью. Дело в том, что в левинасизме всегда был Бог как незыблемый сакральный подтекст. Краеугольный камень священного единоначалия составлял основу иудейской философии диалога, а также православной
