Запах высоты - Сильвен Жюти

Я не очень хорошо понял, что он хотел этим сказать.

– Что я имею в виду? Лама верил, что сможет увидеть в телескоп своих богов, и это вызвало наши улыбки. Другие – Конан-Дойл, к примеру, – собирались фотографировать духов, домовых, привидений, фей и бог знает кого еще. Все это очень наивно. Мы знаем, что это невозможно, и фотография это подтверждает. Потому-то она нас так околдовала – именно из-за этого постоянного чуда. Вот что я хотел сказать. Потусторонне есть потустороннее, оно лежит по ту сторону, и доказательством этого служит фотография. В этом – единственная причина ее успеха.

Я никогда не подозревал за Даштейном таких увлечений, но сохранил свои соображения про себя.

Стараясь свыкнуться с этой горой, мы притворялись, будто самое важное сейчас – провести первые несколько дней за организацией лагеря. Доктор Клаус добавил хороший предлог: необходимо привыкнуть к высоте. Мы поспешили сделать вид, что верим в эту причину.

Вскоре лагерь стал настолько удобным, насколько это было возможно. Даштейну в качестве инженера и «человека практического» было поручено устройство отхожих мест: он должен был перекидывать доски над трещиной. Соорудить такое приспособление на твердой земле – проще простого, но на непрерывно изменяющейся морене, на находящемся в постоянном движении леднике – все иначе. Движение ледника немного напоминает историю с круглой формой Земли: мы верим, что Земля – шар, но чувствуем это редко. А здесь ему почти каждый день приходилось переустанавливать доски, потому что трещины расходились. Выгода в том, что на холоде все испарения улетучиваются. А я-то еще рассказывал им о запахе высоты!

Зато феномен эрозии, обычно всегда незаметный, выражен здесь так явно, что усомниться в нем было невозможно. Почти каждые четверть часа раздавался глухой скрип разрываемой трещины, или гул камнепада, усиленный долгим эхом, рождавшимся в невидимом кулуаре, или спускалось вниз белое облако, подававшее нам сигнал – еще прежде, чем до нас доносился звук, – о том, что там, наверху, сорвалась лавина. Однажды с одного гребня – в сотнях метров от нашего лагеря – скатилась лавина. Сначала мы были просто зрителями этого грандиозного спектакля, но затем ее облако выросло, развернувшись во всем своем величии, и с пугающей медлительностью стало засыпать нас снегом. Оно похоронило нас в белом холодном тумане – у этого тумана был вкус смерти. Мы остались невредимы (в общем-то это всего лишь падал бесконечный хоровод танцующих в воздухе снежинок), хотя нас с головы до ног запорошило снегом, и мы целиком покрылись тонкой корочкой инея, растаявшей на солнце как сон; в сущности, мы отделались легким испугом. Но я заметил, что в тот вечер Алоис и Петер долго сидели вместе, беседуя за чашкой чая и вспоминая о своей далекой долине: о том, как они стояли в Церматте и, сняв шляпы, дожидались прибытия поезда, держа в руках удостоверения горного проводника; о своих неловких попытках заговорить с «господами»; о тайных встречах с клиентами в Шамони – без ведома местной компании, которая, в свою очередь, косо смотрела на конкуренцию со стороны посторонних гидов; они говорили о своих горах, где им был знаком каждый камень и каждый снежник, и о тех гигантских горах, где мы сейчас находились… Петер когда-то побывал на Кавказе вместе с Мерзбашером. Он не был там чужаком: за исключением разницы в языке и одежде это были все те же горы и почти те же обычаи. Тогда как здесь весь их предыдущий опыт был ни к чему. Даже снег был здесь другим: снег от солнца подтаивал и вздувался странными холмиками, покрытыми тонкой ледяной корочкой; самые крутые склоны были шершавы как терка: они щетинились шишковатыми наростами – хрупкими шариками сахарного безе, – кальгаспорами в миниатюре, – которые крайне затрудняли передвижение, так как нам некуда было поставить ногу – ни в ямку, ни на эти холмики, ни даже между ними; и часто приходилось проламывать их ногами или разбивать ледорубом, очищая поверхность до ровной площадки, просто для того, чтобы можно было куда-нибудь наступить. Вырубать ступени на плоской поверхности – вот что казалось нашим проводникам совершенной бессмыслицей… не считая других происшествий, от которых нам было не по себе.

Одно из них случилось как раз тогда, когда мы завтракали посреди груды наполовину разложенных вещей. Вдруг мы услышали непонятный шум – поначалу очень тихий, но потом разросшийся до совершенно небывалого ворчания – это был какой-то нелепый звук вроде отрыжки или демонического смеха, усиленного горным эхом. Одновременно с этим затренькали стаканы, покатились камни, и даже лед, на котором мы сидели, содрогнулся. Внезапно звук захлебнулся абсолютно неожиданным для этих мест и каким-то непристойным бульканьем – единственным знакомым мне аналогом его, если позволите, можно назвать тот шум, с которым спускают воду в ватерклозете. Затем наступила тишина. Абпланалп бегом поднялся на морену. Добравшись до гребня морены, он застыл в молчании, снял шляпу и обернулся, недоуменно потирая затылок. Потом махнул рукой, чтобы мы тоже подошли посмотреть, что случилось.

Лежавшее на той стороне озеро исчезло. Вместо него осталась только овальная гладкая чаша такой яркой голубизны, что казалось, будто в ней отражается небо, хотя стенки ее были изборождены более темными полосами. На дне зияла бездонная, черная, безупречно круглая дыра. Озеро просто вытекло в нее, как вода из гостиничного умывальника: ледяная пробка, закрывавшая ей выход, не выдержала, и вода прорвалась в нижнюю трещину. И осталась только эта чаша, совершенная чистота которой выглядела так вызывающе, особенно на фоне уродливого безобразия этого ледника. Клаус взял большой камень и столкнул его в бездну. Мы долго слушали, как он ударялся о ледяные стены, а Клаус вытащил часы и попросил меня бросить другой камень – половчее, так, чтобы тот не стукался о боковины. Он успел отсчитать четыре секунды, прежде чем раздался шум падения. И тут же, одновременно с этим звуком, небо очистилось, приковав наше внимание к вершинам. Думаю, в тот миг все мы – и проводники, и «господа» – задавали себе один и тот же вопрос:

Где же в таком лабиринте искать Сертог?

Уго это ничуть не заботило; самое главное – обустроить лагерь и сделать все как надо. Подготовить снаряжение, набросать заметки, наснимать фотографий для спонсоров, успокоить Карима и дать ему точные инструкции на время своего отсутствия, затем – отыскать следы экспедиции 1913 года.

Уго никогда не халтурит. Но в горах ему следует поступать так, как обычно: стремиться к вершине и всему, что обычно ждет его за ней. Итак, его будущая книга и фото для спонсоров. А впрочем, чем он займется – после? Он до сих пор не имеет об этом ни малейшего представления.

Прежде всего многих за вершиной ждало нечто совсем иное: смерть, например. И многие об этом знали и спокойно считали, что это – в порядке вещей, или становились фаталистами. Поэтому, если нужно, написанием книг, съемкой фотографий для спонсоров и их продажей занимались другие. Они от этого имели даже больший успех.

И потом – ему было любопытно и почти тревожно. Впервые Уго не знал, куда идет, не понимал, что его ожидает. Это был дополнительный риск, и он почти опьянял его. Обычно опасной для него могла быть только сама гора, но уж эти опасности Уго знал наизусть.

Он прекрасно умел дозировать опасность – так, чтобы любой риск служил его целям. Как, например, в подобном восхождении: стрекало смерти могло быть единственной причиной успеха там, где все другие доводы потерпели бы крах. В этой опасной игре нужно иметь много хитрости и нельзя ошибиться в себе.

Но что делать, когда цели больше нет?

Снимки для спонсоров заняли много времени. Уго истощил всю свою изобретательность. Он работал над своими снимками так, как другие торгуют вразнос на тротуарах, или выпускают глупейшие газетенки с пустыми сериалами, или собирают мины, единственное назначение которых – калечить несчастных, то есть не думая, иными словами – профессионально. Однако Кариму этого тоже не понять.

Уго, пьющий минеральную воду; Уго, завязывающий шнурки на ботинках; Уго в своей чудесной куртке – превосходный пошив; Уго, заправляющий пленку в свой фотоаппарат – умнейшая техника, dixit[80] реклама (он один знал, что речь идет о пленке); Уго, открывающий банку с пивом (она – под давлением, и струя пива с силой выплескивается на палатку); Уго, пробующий готовое блюдо; Уго, закуривающий сигарету бывалого путешественника; Уго, смотрящий на часы, которые за тысячу лет собьются не больше, чем на сотую долю секунды (там, где узнавать время, пусть даже с точностью до получаса, не имеет никакого смысла); Уго, отправляющий по радиотелефону (оттуда, откуда никто никогда не звонил) банальные фразы и бессмысленные сообщения. Столько фрагментов иллюзорной «повседневной жизни», бессмысленность которых удвоена тем, что он перенес их сюда – туда, где им нечего делать.