Тайная любовь княгини - Евгений Сухов

— Как не понять? — стушевался перед тяжелой правдой боярин. — Что делать повелишь, Елена Васильевна?

Для себя он уже решил: прикажи ему государыня — и сомкнутся пальцы на цыплячьей шее наследника.

— А я думала, ты более догадлив, Иван. Неужно мой муж терпел у себя таких несообразительных слуг?

— Понял тебя, государыня, — глухо отозвался Шигона. — Когда выезжать?

— Немедля!

СЛУЧАЙ НА ДОРОГЕ

Шигона ехал в монастырь.

Дорога была весела и легка — батюшка-серпень позаботился. Это тебе не весенняя грязь, когда сани больше напоминают утлые суденышки. Путь наезжен, колдобины выровнены еще в начале лета, а легкий встречный ветерок будто приветствовал путника.

По обе стороны пути зрели хлеба, и спелые, налитые соком зерна были свинцово-тяжелы. Недолго им еще смотреть на дорогу — через день-другой заботливая хозяйская рука ударит острым серпом под самый корень, и отжатые колосья нестройными рядами лягут на поле. А первый убранный сноп будет храниться, как большая святыня, до следующего посева. С этого снопа должно начаться будущее благополучие.

Серпень слыл даровитым, щедро делился накопленным добром, и грех было отказаться от такого подарка: не пособирать в лесу крепеньких боровиков и не отведать горсточку дикой малины.

Серпень был краснощек, свеж и чист. Все в нем напоминало дородного боярина, у которого мошна туга и здоровье неисчерпаемо, а жена статью походит на пасхальный пирог.

У самой обочины рос огромный куст калины, ветви которого были щедро усыпаны ягодами и собирали птиц со всех окрестностей.

— Эй, служивый, останови! — распорядился Шигона.

А когда возничий осадил коней, Иван грузно перевалился и сошел на дорогу.

— Полакомиться захотелось, — объяснил он и принялся за калину. — Эх, хороша! — сглатывал боярин с ладони ягодку за ягодкой.

Шигона-Поджогин предпочитал калину всякой пище. Любил он ее за терпкий запах, за горький вкус, даже за оскомину, которая забивала рот уже после первой дюжины ягод.

Дорвавшись, Иван ел ее до тех пор, пока язык не завязывался в узел. И не существовало для него большей сладости, чем запить такой обед прохладным питием.

Съев несколько горстей калины, Шигона достал из саней огромную бутыль с квасом. Он пил и пил, пока брюхо его не отяжелело и не запросило пощады, а потом, ослабив малость пояс, влез на повозку и повелел:

— Гони, холоп, до монастыря. С чертовкой повидаться надобно.

Соломонию Шигона повстречал на дороге. Опальная великая княгина шествовала в окружении многих монахинь. Иван Поджогин отметил, что ее привычки мало изменились. Будучи государыней, она и ранее не выходила во двор без окружения многих мамок и боярышень, и сейчас ее сопровождали две дюжины баб, вот только в руках Соломония держала не жезл, а стакан для сбора милостыни, а на плечах ее была не золотная[39] шубка, а ряса обычной монахини.

Клобук был огромен и закрывал половину лица, и великая княгиня, уподобившись убогой инокине, смиренно брела по дороге, созерцая под ногами хрустящий гравий.

И все же угадывалась в ней некая гордость, будто восседала Соломония по-прежнему рядом с великим государем, а по дороге уныло брела чья-то чужая тень.

Иван Шигона хотел поначалу подъехать к старицам на полном ходу, обдать их скорбящие фигуры облаком пыли и задорным молодцем соскочить с возка, но уважение перед великокняжеским титулом взяло верх.

— Останови, — на добром расстоянии распорядился боярин.

И когда кони, храпя, врылись копытами в мягкую пыль, Шигона сошел с повозки и побрел навстречу старицам.

— Доброй тебе дороги, Соломонида Юрьевна.

Великая княгиня слегка подобрала клобук, и Шигона увидел сверкающие глазищи инокини. Он не без трепета вспомнил, что о Соломонии глаголили, будто знается она с нечистой силой.

— Не ждала я тебя сегодня, Иван. Ты, кажись, завтра обещал заявиться.

Шигона сделал над собой усилие и выдержал ее тяжелый взгляд.

— Так уж вышло, Соломонида Юрьевна.

Иван теперь был рад, что положил в карман головку чеснока, чей несносный терпкий дух способен отвадить любую нечисть.

— Чего же ты хотел поведать мне?

Соломония сделала два шага вперед, оставив за собой послушных инокинь.

— Вот что я хотел тебе сказать, великая княгиня… Прознали во дворце, что сын у тебя народился. Знает Елена Васильевна и о том, что он старше малолетнего государя, и, стало быть, престол должен ему достаться.

— Вот как? — слабо удивилась Соломония и сделала еще один шаг в сторону боярина.

— Да, государыня. Знают и о том, что назвала ты отрока Георгием.

— Что же ты мне посоветуешь, Иван?

— Поберегла бы ты наследничка, Соломонида Юрьевна. Не ровен час потерять можешь. Ты вот старицам доверяешь, — кивнул боярин на безголосых монахинь, — а среди них может быть слуга Елены Васильевны. Подсыплет ненароком инокиня отраву в питие — и поминай как звали! — печально вздохнул Шигона. — Или не в монастыре ты его держишь?

Помолчала великая княгиня, а потом неожиданно созналась:

— Не в монастыре, родимый.

— Верно! Где Георгий находится, никому об том не сказывай. Если не лестью, так хитростью выведать могут. А Елена Васильевна ой как хитра!

— Наслышана я о хитрости и коварстве Глинской, Иван. Потому и прячу сыночка-то, — лукаво посмотрела на Шигону Соломонида.

— Ты вот, вижу, мне не доверяешь, Соломонида Юрьевна, а напрасно! Ежели и лупил я тебя, так не по своей воле, государь Василий Иванович наказал. А ты сама знаешь, разговаривать долго он не любил — запрет в темнице, а то еще и живота лишит. Тебя стегаю, а сердце мое от горя едва не разрывается, — печалился Шигона. — И сама Елена Васильевна такая же, как ее покойный муженек: что не так — велит торговой казнью наказывать на площади, именитых мужей без шапки выставляет. Серчает почем зря! А сколько безвинных отроков по ямам сидят, не сосчитать! Строга у нас матушка, дюже как сурова. Раньше, бывало, Василий Иванович прощение объявлял на церковные праздники, а Елена вообще про милость позабыла. Не желает тюремных сидельцев освобождать, харчей не дает, и если бы не людское сердоболие, так они давно бы от голодухи померли. Ты мне верь, Соломонида Юрьевна, помыслы мои чисты, как перед богом тебе глаголю. Веришь ли?

— Отчего не поверить. — И клобук великой княгини опять сполз на самые глаза.

— Я и сам от нее натерпелся, — выдохнул в отчаянии Шигона, — того и гляди к тюремным сидельцам в Боровицкую башню запрет. А вчера так и объявила во всеуслышание: ты, дескать, с крамольниками-князьями общаешься, уж не думаешь ли ты московского стола государыню лишить? У меня от обиды едва язык не отнялся. Вот так и служи московским господам. Ты даже представить, Соломонида Юрьевна, не можешь, как великая княгиня коварна. Неделю назад боярина Плещеева пожелала видеть. О житии-бытии расспрашивала, о женушке с дочерьми, сыну старшему обещала невесту присмотреть, квасу из своих рук поднесла. А когда он с Красного крыльца спустился, так дворовые люди его повязали и в Боровицкую башню свели к тюремным сидельцам.

— За что же это она его?

— Боярам объяснила, что, дескать, измену он надумал учинить и малолетнего государя живота лишить. Ты бы и за своим сыном присматривала, Соломонида Юрьевна. Если хочешь, то я пособить смогу. У меня власти поболе будет, чем у другого какого боярина. Скажи только — где, и мы ему такую охрану выставим, какой у самого государя Василия Ивановича не было. А потом мы Елену Васильевну повытравим и твоего сына вместо малолетнего Ивана поставим.

— Вот за это спасибо тебе, Шигона, — слегка поклонилась великая княгиня, — а как мой сын московский стол получит, так я тебя своей милостью не забуду, и тебя, и род твой возвышу. Чем же мне тебя за верность твою отблагодарить, Иван?

— Ничего мне от тебя, матушка Соломонида Юрьевна, не надобно, только чтобы рядом подле твоего наследника быть.

— Хорошо, Шигона. Возьми от меня вот это, сыну моему передать… при нем будешь, боярин.

Иван сложил лодочкой ладонь, а великая княгиня высыпала ему из рукава щепотку зеленого порошка.

— Вот тебе от меня награда, служивый. Теперь мы с тобой сочлись.

Шигона почувствовал в ладонях жжение, и ладонь его превратилась в одну огромную язву.

— Господи, что это?! — вскричал Иван Поджогин.

— Погибель твоя, боярин, — просто ответила великая княгиня и, повернувшись к инокиням, спокойно продолжала: — Мы здесь не нужны, господь его и без нас приберет.

И монахини неторопливо, сжимая кружки в руках, потопали по дороге дальше.

Болью была пропитана каждая клетка тела, как будто Шигона угодил в дупло к диким осам.

Он с ужасом наблюдал за тем, как ладонь его распухает, принимает уродливые очертания, видел, как кожа на суставах натянулась, и понадобилось всего лишь мгновение, чтобы она с треском лопнула, выпустив наружу белую кость.