Бабье лето - Аркадий Макаров

Втиснулась она в один такой шумливый, и швырнуло ее прямо на ту станцию, от которой ей автобусом ехать и ехать еще. Андрюшенька точно написал весь маршрут от вокзала до самого общежития.

Ей бы сообщить сыну, когда она вздумает к нему приехать, он бы ее и встретил, и не кружить бы ей по Москве с чужим народом. Узелок у нее в руках хоть и небольшой, а в дороге и он помеха, – смотрит, куда бы его пристроить, чтобы руки освободить. А рядом все места заняты. Покрутила она головой в разные стороны, да и осталась стоять на своем месте.

– Гражданка! – говорит кто-то рядом. – Садитесь на мое место, мне все равно скоро выходить.

Обернулась она на голос приветливый, видит мужчина сидит, не старый еще, может, ровесник ей, или годков чуть поболе, но все равно видный такой и в очках золотой оправы. Точно, она сразу угадала, что это золото, хотя никогда в руках золотых украшений не держала. Уж очень свет праздничный от них шел, словно от свечей пасхальных, на которые она смотрела, когда молилась в храме за судьбу Андрюшину.

– Женщина, – снова сказал сосед, вам на какой остановке сходить?

Ниночку словно кто по щеке погладил, такой голос бархатистый и приветливый, что сладко застонало не привыкшее к мужской ласке и зачерствевшее в житейских заботах сердечко. Она и остановку свою сразу забыла, словно из головы выдуло. Замешкавшись, посмотрела в бумажку:

– Перелешино, – смущенно сказала она.

– Это вам еще ехать да ехать!

Мужчина усадил ее на свое место, а сам остался стоять рядом, придерживаясь за поручень. Автобус слегка покачивало и нога мужчины каждый раз, прикасаясь к Ниночкиному колену, вызывала в ней жаркий, уже почти забытый прилив чувств, от которых она зарделась вся, как школьница.

Чтобы отогнать от себя нескромные мысли, она отвернулась к окну, где громоздились, заслоняя друг друга каменные серые здания с горящими в вечерних сумерках огромными окнами на нижних этажах. Магазины, банки, конторы. Все кричало, выхвалялось, настойчиво, назойливо лезло в глаза: «Возьми меня! Возьми! Возьми, или прогадаешь!»

И Ниночка почувствовала себя такой ненужной, такой мелкой, такой бедной и ущербной в этом мире крикливого бахвальства, что от жалости к самой себе сжалось ее бедное сердечко, и стыдно ей стало в этом обогретом автобусе перед людьми, особенно перед этим внимательным мужчиной, который только что уступил ей место: незаконная она здесь, маленькая, как пылинка на белом отутюженном костюме, приготовленном к праздничному выходу.

Вспоминая свою бедность и наготу жизни, она машинально сунула руку за пазуху, где между двумя, еще не совсем обмякшими всхолмим, уляжисто, в телесном тепле, перевязанные носовым батистовым платочком покоились ее кровные деньги.

Она сразу еще и не поняла, не поверила, что там ничего нет. Испугано просунула глубже руку – пусто! А, как же сыночек? Андрюшенька? Деньги ему собирала!

Чувство опустошения, гибели чего-то такого, без которого невозможно жить, опрокинуло ее навзничь. Огромный, с десятком миллионов жителей город, – и все чужие, и как показалось ей, враждебно глядящие на нее из больших, празднично светящихся окон. Огромный, хищный, гигантский зверь, ощетинившись высотными зданиями, разинув вонючую пасть, бросился на нее и придавил своим костистым телом.

Она потеряла сознание.

Еще не понимая, что с ней случилось, Ниночка открыла глаза с горьким чувством потери чего-то большого, огромного, что составляло всю ее сущность.

«Андрюшенька! – вскрикнула она, но из губ только выпростался слабый стон.– Андрюшенька, я же тебе деньги…»

– Женщина, вам плохо? – участливо спрашивал ее мужчина, тот, что в золотых очках.

Автобус тихо урчал, как раздобревший на лежанке кот.

– Перелешино, Перелешино. – раздавалось со всех сторон. Перелешино. Автобус стоял, выпуская из открытых дверей нетерпеливых пассажиров.

– Женщина, ваша остановка! – мужчина в золотых очках, взяв под руку Ниночку, осторожно вывел ее на улицу.

На свежем воздухе ей стало лучше и она, в полной мере осознав свое положение, горько расплакалась, по-детски уткнувшись мужчине в плечо. Перед ней отчетливо и резко нарисовалась вся ее жизнь такая нескладная, убогая, неприглядная – здесь на шумном, ярком, как ей казалось, чужом празднике вечной молодости.

– Ну-ну, успокойтесь. Что с вами? – мужчина поправил ей на голове платок, заботливо заглядывая в глаза. – Вот мы и приехали!

Ни один мужчина в жизни с ней так не разговаривал. Она с первого момента, еще там, в автобусе, почувствовала к нему такую близость, что теперь плача и по-детски размазывая ладонью слезы, поведала ему все, чем жила на этом свете – и свое имя, и про свое сиротство, и про бандита-мужа, и про ненаглядного Андрюшеньку-студента, и про свои сбережения для сына, которые она потеряла или удачливые люди вытащили их прямо из-под нее носа.

– Что же теперь делать будем, Нина? – спросил мужчина, отставив правую ногу, как-то небрежно вывернутым носком в сторону. – Студенческого общежития уже давно нет, его городские власти превратили в шикарный отель для туристов. Вон, как его огни полыхают! Студентов выселили. От них дохода никакого, только морока одна. И где теперь наш студент, кто ж его знает? О том в университете на кафедре известно, но поздно уже. Эти дела надо с утра делать, – здраво рассудил удивительный попутчик, придерживая растерянную Ниночку за рукав.

– Я? Я? А, как же я? У меня в Москве ни одного знакомого! Куда ж теперь? – и Ниночка заплакала еще горше.

– Ну, это дело поправимое! У меня соседка одна в трехкомнатной квартире живет. Скучно ей. Она с радостью тебя на одну ночь пустит. Да и я теперь один бобылем живу. Жена в больнице операцию ждет. Если будет удобно, то и у меня можно переночевать. А сына завтра в университете найдете. Там на кафедре скажут. Пойдемте, поздно уже…

Уверенный, спокойный голос нового знакомого вселил в бедное сердце женщины надежду, что все будет хорошо. Сама виновата. Надо бы Андрюшеньку заранее предупредить, теперь не надоедала бы чужим людям.

– Я не знаю, чем вас отблагодарить. Правду говорят, что мир не без добрых людей. Спасибо вам!

– Пустяки! – смутился мужчина. Павел я! Павел Петрович Шапошников. Паша. Меня бойцы в Армии ППШа звали. Знаете, Автомат в Отечественную войну такой был. С круглым диском – «ППШа». Я бывший майор Советской Армии. В Афганистане ногу потерял. Теперь на пенсии. Живу вот… – мужчина, этот, Павел Петрович, неопределенно развел руками. По всему было видно, что он хочет упростить знакомство с растерявшейся в огромном городе женщиной, – Паша я. Ппша, одним словом.

– Ой! – вскрикнула Ниночка, – как же вы мне место уступили, Павел Петрович? Тяжело стоять так вот.

Ниночка боялась произнести слово «хромому». Вроде, как боялась обидеть своего неожиданного знакомого. Да и с виду сразу не скажешь, что бывший военный без ноги: стоит, переминается – привык, видать.

Ниночка так доверилась незнакомому человеку, его спокойным рассудительным словам, что смело пошла за ним по широкой припорошенной снегом улице, боясь отстать и потерять его из виду. Рядом шли, толкались, спешили люди, и у каждого была своя крыша и свое место в этом огромном человеческом муравейнике. Сердце Ниночки потерянно сжалось, такой она себе показалась несчастной и покинутой, что слезы непроизвольно скатывались по ее щекам, и она совсем не чувствовала их.

Попутчик, нет-нет, да и поглядывал в ее сторону, всячески ободряя приветливым взглядом.

Ниночка, как бы не поскользнутся, семенила следом, стараясь не думать о предстоящем ночлеге. В одной руке у нее был пластиковый пакет с домашними гостинцами, а другой рукой она придерживала воротник своей куртки, загораживаясь от стылого февральского ветра, в котором, казалось, сосредоточилась вся стылость уходящей зимы.

– А, вот мы и дома! – остановился новый знакомый возле высотного, с горящими окнами, дома.

Из-за этих высоких горящих окон казалось, что это и не дом вовсе, а вагоны поезда уходящего в бесконечную тьму ночи.

Мужчина набрал на светящемся табло несколько цифр, нажал кнопку и после певучего сигнала, дверь гостеприимно открылась.

Внутри было тепло и уютно.

Ниночку поразила чистота и обилие света. В том, полуподвальном помещении, где она проживала до того, как перешла к добрейшей Анне Петровне, коридор был заставлен до самого потолка всевозможными вещами, этим вечным хламом коммунальных бараков, от которых, кажется, избавиться было невозможно. В тесных мрачноватых коморках, лишнего места всегда не было, и всякая вещь, не нужная в данный момент выносилась в коридор, высвобождая жизненное пространство. А здесь, сколько пустует свободного места!

Конец ознакомительного фрагмента.