Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим) - Владимир Войнович

Выступление мое шло через переводчика, который, как я догадался, некоторые мои не очень академические выражения смягчал, чтобы не смущать почтенную публику. Поэтому почтенная публика, как мне показалось, не очень меня поняла. Кто-то посмеялся, кто-то пожал плечами. После выступления меня опять окружили журналисты. Один, очень умный, сообразил, что я не совсем простой душанбинский землекоп:

— Профессор, — поинтересовался он, — а не является ли ваш визит признаком улучшения советско-германских отношений?

Я, махнув рукой, согласился: да, является.

После него ко мне подошел бородатый человек Юрген Зерке, корреспондент журнала «Штерн», и сообщил, что хочет взять у меня большое интервью, в котором ничего, конечно, не исказит. Бородатый Зерке провел у меня дома чуть ли не неделю. Мы выпили с ним несколько бутылок водки, не говоря уж о пиве, и я рассказал ему по-английски все, что мог. Поведал в том числе и историю о том, как меня в 1957 году не приняли в Литературный институт, посчитав, что моя фамилия с окончанием на «ич» — еврейская. Зерке слушал, кивал бородой, ничего не записывал, объясняя, что память у него очень хорошая. Я надеялся, что он покажет мне текст, прежде чем напечатать, Зерке сказал, что на Западе визировать интервью не принято, но мне не стоит беспокоиться, он журналист серьезный. Поскольку и «Штерн» был серьезным изданием, я ждал предстоящей публикации с нетерпением. И дождался. Кое-что в ней было правильно, но упор был сделан на том, что в СССР я подвергался преследованиям, потому что фамилия у меня еврейская, да и сам я еврей.

Сложилась дикая ситуация. Я всегда, когда надо было определить свою национальную принадлежность, назывался русским, потому что по культуре, по языку и по самоощущению считал себя таковым и был им в любом случае больше, чем сербом или евреем. Да и в «пятом пункте» у меня было написано «русский». Зерке написал: «еврей». И сам еврей, и фамилия еврейская. И все беды у меня были в СССР из-за «пятого пункта». Утверждение Зерке не замедлило перекочевать в различные справочники и энциклопедии, где обрело совсем уж странный вид. В результате чего, если где-то в печати надо было привести мои биографические данные, появлялась примерно такая справка: «Владимир Войнович, простой таджикский рабочий…» И далее: «…отягченный еврейской фамилией, подвергался преследованиям и был вынужден покинуть Советский Союз». Доказывать (где?! кому?!), что я не еврей, да и фамилия у меня «тоже не» — глупо и стыдно, а если не говорить, тогда что получается? Во-первых, получается, что меня преследовали и выгнали не за то, что я написал «Чонкина» или подписывал петиции в защиту кого-то, и вообще «не за то, а потому». Потому что мне, несчастному, досталась такая страшная (пострашнее, чем Рабинович или Шапиро) фамилия. Во-вторых, с некоторых пор в Германии евреи пользуются льготами по сравнению с другими иммигрантами, и выходит, что я, называвший себя русским в СССР, теперь решил изменить национальность из корыстных соображений…

«Штерн» — журнал известный. Номер с моим интервью попал в Югославию, и оттуда поступили вопросы. Незадолго до того некоторые югославские Войновичи пошарили по родословным, признали меня своим и получили от меня подтверждение, что я и есть тот, за кого они меня принимают. Теперь они выражали недоумение.

Ксения Войнович, старушка из Загреба, написала мне, что против евреев ничего не имеет, со мной лично готова дружить и дальше, «но, — подчеркнула, — если Ваша фамилия не сербская, значит, мы, к сожалению, не родственники». Я вынужден был объясняться: «Ксения, дорогая, у меня мама еврейка, но по папе я все-таки Ваш родственник и, судя по книгам, Вы являетесь мне семиюродной тетей».

Неприятности эти повторялись многократно. Почти каждая рецензия на мои книги сопровождалась справкой: «Простой таджикский рабочий, отягченный еврейской фамилией…» Читая о себе этот бред, я впадал в меланхолическое состояние. Но прошло какое-то время, и раздражение мое более-менее затихло. До той поры, пока в 1992 году великодушные власти города Мюнхена не решили отметить мое 60-летие.

Объявление о моем авторском вечере было помещено в газете «Абендцайтунг». Газету с криком «Володя, здесь о тебе статья!» нам принесла соседка. Первой газету взяла моя жена. Пробежала заметку глазами и стала газету сворачивать, чтобы убрать подальше с моих глаз. Поняв, что дело неладно, я выхватил газету, развернул и прочел заголовок: «Hier klingt echt Russisch» («Здесь звучит настоящая русская речь»). И дальше: «Tadzyikischer Satiriker liest aus seihe werke…» («Таджикский сатирик прочтет из своих произведений…»).

Газету я порвал и выбросил. Но что делать дальше, не знал. Если б они написали на меня какую-то клевету, я мог бы подать в суд и проучить всех, кто пишет про меня неправду, раз и навсегда. Но утверждение, что я таджикский рабочий или сатирик, не клевета, а просто глупость.

Глупость — ну и ладно… Придя в зал, где должно было состояться мое выступление, я увидел, что на всех стульях лежат какие-то бумажки. Я взял одну из них и прочел очень лирический текст о том, как я страдал из-за своей еврейской фамилии. Так страдал, что вынужден был покинуть жестокую «Heimat» (родину).

Я был ужасно зол. Я вышел на трибуну. Я сказал публике:

— У вас там у всех лежат бумажки. Порвите их. У меня фамилия не еврейская. Я страдал не из-за фамилии. Я был изгнан из СССР, потому что власть считала меня своим врагом. Я хотел бы знать, есть ли здесь журналисты из «Абендцайтунг». Если есть, я хотел бы их спросить: неужели вы не понимаете, что, когда перед вами будет выступать таджикский сатирик, вы услышите не настоящую русскую, а настоящую таджикскую речь?

Не договорив, я махнул рукой.

В Германии от образованных людей я тысячу раз слышал вопрос:

— А что, разве русский язык и таджикский (узбекский, грузинский, армянский, якутский) — не одно и то же?

В ответ я спрашивал: почему люди, которые знают, что немецкий язык — это совсем не то, что французский или итальянский, не могут понять, что и между другими языками есть разница? «А мы, немцы, — слышал я всякий раз, — в национальностях не разбираемся…»

Я никогда не попрекаю немцев их нацистским прошлым: нынешние поколения не виновны в том, что творили их дедушки. Но мне часто хочется им сказать: как это вы не понимаете, когда именно вы пытались решить, с какой нацией как поступить, кого поголовно сжечь, кого обратить в рабство, кого приблизить к себе?..

Мой юбилейный вечер прошел хорошо. Я читал отрывки из своих книг, слушатели смеялись, аплодировали. После вечера ко мне подошел молодой человек, представился корреспондентом мюнхенской газеты «Зюддойче Цайтунг», одной из самых крупных в Германии, — и попросил об интервью.

— Хорошо, — согласился я. — Но если вы напишете, что я простой таджикский рабочий-сатирик и обременен еврейской фамилией, я вас убью.

Он рассмеялся и сказал, что человек он добросовестный и, прежде чем что-нибудь напечатать, все тщательно проверяет.

Я дал ему интервью. Он его записал на магнитофон, долго работал над текстом. Когда интервью вышло, я со страхом взял в руки газету и… Нет, там не было утверждения, что я отягченный еврейской фамилией таджикский рабочий-сатирик. Там было справедливо написано, что я родился в Душанбе, но в возрасте восьми лет мне пришлось покинуть мою «малую родину» навсегда по очень серьезной причине.

Началась война, и мне пришлось бежать от немцев из Таджикистана на Украину.

Глава третья. ДРАНГ НАХ ОСТЕН

Лучший город земли Запорожье

«Зюддойче Цайтунг», излагая мою биографию в те дни, когда я оказался в эмиграции, немного ошиблась. Мы на Украину в 1941 году бежали не от немцев, а от своих. Если можно было назвать «своими» энкавэдэшников. После того, как отец мой, освобожденный из лагеря и даже реабилитированный, отказался вернуться в партию, над ним снова нависла угроза ареста.

Сначала, если проследить наш маршрут по карте, мы пересекли страну снизу вверх, от Ленинабада до Вологды. Там оставили бабушку у маминого брата Володи и спустились вниз, в Запорожье. Там жила папина сестра (на год его старше) Анна Павловна с мужем Константином Матвеевичем Шкляревским и двумя сыновьями Севой и Витей.

Не могу сказать уверенно, но думаю, что это было в середине июня: купальный сезон на Днепре был открыт.

Окраины Запорожья (до революции Александровска) были утыканы домнами, мартенами, заводскими трубами, которые круглые сутки коптили небо. Как-то, уже в 60-х, в ясный солнечный день мне пришлось лететь над Запорожьем на самолете, и внизу открылось завораживающее зрелище. Половина города была затянута клубящимися, бурлящими, черными, малиновыми, пурпурными, изумрудными облаками, невероятно красивыми, но такими зловещими, что трудно было представить, как может существовать под ними хоть какая-то жизнь.