Сентенции Пантелея Карманова - Иван Вырыпаев

Отрывок из дневника

…а десять лет назад мне было двадцать, значит по предсказанию через год я как-то умру…Через два года заканчиваю заочное отделение политехнического института – странные факты.

Сентенция 14.

Кант, инвалид, любовь.

Вот, я ехал в поезде и штудировал Канта «Критику чистого разума». Не потому что я такой эстет или склонен к «пофилософствовать» и не потому что заважничал, а просто мне нужно было готовиться к экзамену по философии. У меня преподаватель женщина, считающая себя любовницей Юнга, Юма, Гегеля, Канта и еще одного профессора нашего института Штрагеля Иосифа Давыдовича. И она уверена, что они все тоже от нее без ума, а отсюда a priori вытекает, что и мы должны быть от них в восторге. Так вот, я читал Канта лежа на верхней полке, а подо мной на нижней ехал какой-то инвалид без ноги. Я, кстати, впервые осознал, что слово «инвалид» может распространяться и на молодых людей. Раньше, когда произносили «инвалид» я всегда представлял себе старого, грязного ветерана с унылыми глазами, да ведь так в большинстве случаев и бывает. Но оказывается, что, вот и молодая девушка с трепещущими сосками тоже инвалид, потому что у нее порок сердца. И инвалиду на первой полке подо мной на вид было всего лет тридцать.

А напротив него ехал настоящий, живой сектант проповедующий «не унывать» и у них шел спор. А оказалось, что главным, ключевым словом инвалида являлось слово-термин « не уверен».

– Жизнь дана как испытание, – говорил оптимист сектант.

– Не уверен, – отвечал инвалид.

– Но вы же не отрицаете, что существует физическая смерть?

– Не отрицаю, но не уверен до конца.

И далее следовал такой диалог:

Сектант. Ну, а что перед вами чай в стакане, вы уверены?

Инвалид. Не совсем.

Сектант. А вы попробуйте.

Инвалид. Я не хочу пить.

Потом из их разговора я узнал, что веру во чтобы-то ни было инвалид потерял от сильного чувства любви к женщине. У него, оказывается, была жена, которую он как-то совсем уж безумно любил, а она любила его обыкновенно. Инвалид считал это равнодушием и бил посуду об стены в кухне, давал жене пощечины, словом, делал все, чтобы заставить ее беситься так же как он. Но она была спокойной и рассудительной женщиной, а еще, к сожалению, удивительно прекрасной и его это тоже очень выводило из себя. И тогда инвалид ( а в то время он еще не был инвалидом) взял штопор и выколол своей любви глаз. Взял и выколол, чтобы взбесилась. Но она не взбесилась, а упала в обморок, и потом ее увезли на скорой помощи. Впрочем, в суд она не подала, но и жить таким мужем больше не стала. Тогда, страдая от горя и страха, он взял и засунул ногу под трамвай, то есть стал инвалидом на всю жизнь. И теперь уже ни в чем не был уверен.

А вот я еду в поезде на верхней полке, читаю Канта: «Пространство есть необходимое априорное представление, лежащее в основе всех внешних, наглядных представлений. Никоим образом нельзя себе представить, что пространства нет, между тем как нетрудно представить себе, что в нем нет никаких предметов». Я читаю Канта и думаю о своей жене. Неужели я тоже мог бы схватить со стола штопор любви и сделать ее циклопом, неужели я тоже способен любить? Закрывая книгу Канта, я говорю сам себе: «не уверен».

Сентенция 15.

Три дворника.

Три дворника, как «Три грации» явились ко мне с вопросом – кто из них самый прекрасный? Причем, все они явились ко мне в разных ипостасях: первый дворник возник у меня в воображении, второго я увидел на картине грузинского художника Пиросмани, а третий подметал улицу под моим окном. Тот, что в воображении, сразу стал меня умолять отдать ему предпочтение: «Я ведь хорош, еб твою… я ведь нестандартный. У меня же, знаешь, какой взгляд?» – кричал он. И я вдруг, действительно вспомнил, что когда мой дед умер, мы с мамой пошли его навестить, а перед самым подъездом мне стало страшно увидеть мертвеца, мертвецов я в детстве очень боялся и мама, пожалев меня, разрешила не ходить. В тот же миг из подъезда вышел дворник с метлой, он почему то с такой грустью посмотрел на меня, что я заплакал, мне деда стало жаль, что он умер.

А детские слезы это ведь, фотографии, которые потом просматриваешь в своем мозгу и над смешными плачешь, а над грустными смеешься. Если вспоминаешь, как в детстве было хорошо, то сразу же становится плохо. А дворника того, я запомнил на всю жизнь, он навсегда поселился в моем воображении. Теперь вот, еще и требует назвать его самым прекрасным из всех трех. Хотя если честно, то второй дворник мне больше по душе. Он смотрит на меня с картины любимого художника, и я понимаю, что это я сам нарисовал и «Дворника», и «Шарманщика», и « Старый фуникулер в Тифлисе». Пиросмани – это я. Хотя какая разница, кто Пиросмани. Вон моя соседка, тоже была Пиросмани – была, была, а потом свалилась с табуретки, отбила копчик и сплыла. Пиросмани, Пикассо, Брейгелем может быть кто угодно, для этого вовсе не обязательно уметь рисовать. Просто подходишь к картине и смотришь, и понимаешь, что это ТЫ. Поэтому мне ничего не стоило отдать предпочтение второму дворнику, тем более, что он вслух никогда, ничего не говорит. Просто ходит за мной попятам и угрюмо смотрит, и все. И все. Третий дворник мне меньше всех нравится. Матерится с самого раннего утра. Ест ранетки с земли. У него наверняка глисты в животе. Правда человек с глистами внутри, тоже может быть прекрасным, прекрасным для своей матери, например.

Словом, три дворника явились ко мне, как три грации к Парису и требуют ответа. Они мне напоминают икону «Троица», там тоже три ангела сидят и смотрят. И все хороши. Никого нельзя выделить. Пусть лучше дворники за столом сидят и крыльями размахивают. Только бы отстали от меня. А то ложишься спать, закрываешь глаза, а там эти дворники: «Кто из нас самый красивый?» – спрашивают. И щекочут метлами.

Отрывок из дневника

Сегодня тридцать первое декабря. Мне тридцать один год.

Сентенция 16.

Река, лошадь.

Один мой приятель был жив.Не в том смысле, что все умерли, а просто у меня был только один приятель, а остальные приходились мне дальними знакомыми. Так вот, этот приятель был очень хорошим человеком, он очень много сделал для меня. Помогал мне деньгами, поддерживал морально, дарил подарки и купил мне пальто. Но к сожалению, я не мог отплатить ему тем же. Я подолгу не звонил, забывал поздравить с днем рождения, частенько его обманывал, причем без всякой причины, просто скрывал правду, да и все. Но он все равно продолжал меня любить, тем более, что приятель этот приходился мне родным отцом. Правда, один раз и он сказал мне неправду, и с этого момента начались наши разногласия.

Однажды, когда мне было шесть лет, мы отправились на реку. Она была очень красива – река. Я смотрел. И вдруг, к нам подошла лошадь. Так близко, что можно было дотронуться. «Смотри, какая красивая лошадь!» – сказал отец. А лошадь то была некрасивая, она была обыкновенная. Отец меня обманул. Впрочем, многие люди пускаются в подобный обман, когда говорят: «Смотрите, какая девочка! – или – какие рисунки у нашего Вити!» – а девочка никакая, просто девочка, да и все. И рисунки у Вити очень плохие, разве это рисунки? Но мне то нет дела до всех, а вот на отца я тогда обиделся, ведь это был мой единственный друг, ну, а теперь мы приятели.

Сентенция 17.

Для главного.

Сын – это для главного. И дочь, для главного. И то, что тебе пожилая женщина в метро улыбается, тоже, для главного. И собаку бьешь, и матери не звонишь по неделям, жене изменяешь, только для главного. А на станции я видел пьяную, молодую девушку, которая плакала о главном, не просто же так. И богатого банкира убили, для главного. И проститутку кинули на бабки, только из-за этого. Пацаны, для главного, разбивают носы друг другу, девчонки глотают бабушкино снотворное, в надежде, что успеют откачать. Для главного стареют старики, и младенцы появляются на свет. Для главного составы пускают под откос, и произносят нежные слова в адрес любого человека. Сын моей знакомой семь лет пускал героин по своим венам, а мать его, все эти годы, все равно была ему матерью – и все это, для главного. Как и царапины на руках, как и бессонница, как и матерные слова на гаражах, как и любовь. Любовь всегда, для главного.

Один раз, я целый месяц любил нелюбимую, а любимую не любил. Все в мире, для главного: закат на Байкале, священник гомосексуалист, Юля из Иркутска, ложь, кусты марихуаны, совесть, красная брусника, смерть…

А моя мать, один раз, спросила меня: «Что же для тебя самое главное, сын?». Тоже что и для тебя – ответил я.

Отрывок из дневника

Первое сентября. Мой сын идет в первый класс. Мы ему купили новый костюм, ранец, книжки, букет цветов для учительницы и пошли его провожать. Идем втроем по осенним улицам, пинаем листья – жена, сын и я. Мне тридцать два года. Это ответ.