Завтрак на руинах - Майкл Муркок

— Буду ли я матерью? — сказал Карл. И снова довольно-таки приятное чувство слабости охватило его.

Нигериец, казалось, не обратил внимания на эти слова. Он сидел, отвернувшись, снова целиком уйдя в какие-то свои потаенные мысли. Карл видел его красивый профиль. Очевидно, что-то в саду заинтересовало нигерийца. Карл повторил, на этот раз громче и настойчивее:

— Буду ли я?..

Нигериец сказал:

— Прекрасно.

И тут Карл осознал, что изо всех сил пытается понравиться своему компаньону. Пытается привлечь на себя все внимание чернокожего незнакомца. Карл чувствовал, что готов сделать все от него зависящее, только бы негр обратил на него свое благосклонное внимание. Он разлил чай, протянул чашку своему новому другу. Тот рассеянно принял ее.

— Мы не представились, — сказал Карл. Он прокашлялся. — Меня зовут Карл Глогауэр.

Внимание чернокожего снова сосредоточилось на Карле. Незнакомец смотрел ему прямо в глаза. Давление его ноги усилилось и стало уже нарочитым. Нигериец взял сахарницу и подал ее Карлу.

— Сахар?

— Благодарю, — Карл взял сахарницу.

— У тебя красивые руки, — сказал нигериец. — В самом деле, руки художника.

Коротким движением он коснулся пальцев Карла.

Карл хихикнул.

— Вы так думаете?

Странное ощущение снова наполнило все его существо. На этот раз ощущение прошло, будто волна, и можно было не сомневаться в источнике ее возникновения.

— Благодарю вас.

Он неожиданно улыбнулся. Обращать внимание на руки и делать вид, что читаешь линии на ладонях, был его стандартным способом подцеплять девочек.

— Ты умеешь читать по рукам?

Брови нигерийца сошлись. Он нахмурился.

— С чего это ты взял?

Карл почувствовал, что у него сжалось горло. Наконец он понял природу ловушки, но ему ничего не хотелось делать, дабы избежать ее.

Они ели сэндвичи в молчании. Карла больше не раздражало давление ноги чернокожего.

Наконец нигериец сказал:

— Пойдешь со мной?

— Да, — прошептал Карл.

Его начала бить дрожь.

КАК БЫ ВЫ ПОСТУПИЛИ? (1)

Вы пассажир, находитесь в салоне самолета, который вот-вот разобьется. Самолет старый, винтовой, так что у вас есть возможность выпрыгнуть с парашютом. Вместе с другими пассажирами вы встаете в очередь и берете один из парашютов, который экипаж подает вам. Правда, возникает проблема: те, кто стояли впереди вас в очереди, уже выпрыгнули. Но у вас на руках четырехмесячный младенец, который слишком тяжел, чтобы поместить его под одежду. Поэтому вам надо держать младенца в руках. Однако же во время прыжка вам нужно, чтобы обе руки были свободны и вы могли:

а) дернуть за кольцо, чтобы раскрыть парашют;

б) направлять движение парашюта.

Ребенок плачет. Те пассажиры, что стоят за вами, напирают. Кто-то помогает вам надеть парашют и подает вам ребенка. Даже если вы будете держать ребенка обеими руками и молиться, чтобы прыжок оказался удачным, все равно остается возможность, что он вырвется у вас из рук, когда вы прыгнете.

У вас остается несколько секунд на размышления, потом будет поздно.

Глава 2. Парижская коммуна. 1871 год: Улыбка

Не только Франция, но и весь цивилизованный мир замер в ужасе от неожиданного успеха красных республиканцев в Париже. Самым странным и настораживающим был тот факт, что жизнь этому движению дали люди, относительно которых общество в целом находилось в полном неведении. Следовательно, и объяснить это движение влиянием выдающихся умов — пагубным или благим — было невозможно. Речь шла не об идеях, что созрели в великих умах и на решение которых были брошены безмозглые толпы необразованных классов. За Парижской коммуной не чувствовалась направляющая рука. Парижская коммуна была подобна конвульсии. Люди сплачивались не ради прекраснодушных идей — нет, их сплачивала необходимость выживания. Причины, пробудившие к жизни Парижскую коммуну, были доступны пониманию среднего и высшего классов общества. В них не было ничего таинственного. Но никто не ожидал, что движение это наберет такую мощь, и что необразованные классы окажутся способными к организованным действиям. Лишь на мгновение (в июне 1841 года) мелькнул ужасающий призрак Красной Республики — с тем, чтобы тотчас рассеяться под пушками и штыками Кавеньяка. Снова страшная близость призрака начала ощущаться в 1851 году. Казалось, еще чуть-чуть — и миру будет явлена новая Красная Республика. Однако, государственный переворот Луи Наполеона предотвратил новую Коммуну, сделав невозможной ее в течение нескольких последующих лет. Не раз и не два за время существования Второй Империи возникала смутная угроза этой страшной опасности. Возникала и уходила. Воистину, достойная восхищения имперская государственная машина держала врагов общественного порядка в повиновении. Правда, пользуясь при этом такими методами, о которых стоит лишь сожалеть, и против которых умеренные республиканцы постоянно направляли острие своих атак, мало задумываясь о том, что вскоре им придется применить это же оружие с еще большей суровостью. Тем не менее, хотя в течение правления императора Наполеона Красная Республика и не могла возродиться, угли экстремизма в глубине по-прежнему тлели. Призрак красной чумы терпеливо ждал прихода к власти более слабого правительства, чтобы снова залить весь мир кровавыми сполохами страшного пожара.

— Ну вот, Карл.

Чернокожий погладил его по голове.

Карл снял одежду, и обнаженный возлег на двуспальную кровать в номере отеля. Шелковая простыня холодила тело.

— Тебе лучше?

— Не уверен.

Во рту у Карла было сухо. Руки чернокожего медленно двигались от головы вниз по шее. Черные пальцы пробежались по плечам. Карл глубоко вздохнул. Закрыл глаза.

Карлу семь лет. Они с матерью бежали из дома. Сейчас версальские отряды штурмуют Париж, стремясь раздавить Коммуну, установившуюся несколько месяцев тому назад (попытка версальцев окажется удачной). Идет гражданская война, со всеми зверствами и жестокостями, присущими гражданским войнам. Впечатление такое, что творимая сейчас дикость — безнадежная попытка французской армии хоть как-то отмыться от позорного поражения, нанесенного бисмарковской Пруссией.

Карлу семь лет. Идет весна 1871 года. Они с матерью куда-то бегут.

— Тебе это нравится? — спросил чернокожий.

Карлу семь лет. Его матери 25. Его отцу 31 год, но он, вероятно, убит пруссаками в битве при Сен-Квентин. Когда началась война, отец Карла поспешил записаться в Национальную гвардию, стремясь доказать, что он истинный француз.

— Ну же, Карл! — мать опускает его на землю, и сквозь тонкие подошвы ботинок Карл чувствует жесткие булыжники мостовой. — Давай, пройдись-ка немножко сам. Мамочка устала.

Это правда. Когда она устает, ее эльзасский выговор становится заметен. Сейчас он не просто заметен — он режет ухо. Карлу стыдно за нее.

Он не вполне понимает, что происходит. Прошлой ночью был слышен грохот, какие-то звуки и топот бегущих ног. Еще слышны были выстрелы и взрывы. Но к этому Карл привык с тех пор, как началась осада Парижа. Потом появилась мать, уже одетая. Надела на него пальто и ботинки и, торопясь, потащила его с собой из комнаты, по лестнице, на улицу. Карл недоумевает: куда подевалась няня? Когда они вышли на улицу, Карл увидел неподалеку большой пожар. Вокруг было много национальных гвардейцев. Некоторые гвардейцы бежали в сторону пожара, другие, по-видимому, раненые, шатаясь, шли в противоположном направлении. Карл сообразил: на них напали какие-то плохие солдаты, а его мать боится, что их дом может сгореть. «Голод, бомбардировки, а теперь еще пожары, — бормотала она с горечью себе под нос. — Надеюсь, они перестреляют всех этих проклятых коммунаров!». Ее тяжелые черные юбки с шуршанием мели мостовую, в то время как она волокла Карла за собой в ночь, прочь от сражения.

К рассвету почти весь город был объят пламенем. Повсюду царил хаос. Национальные гвардейцы в рваных мундирах уговаривали граждан сваливать мебель и тюфяки на повозки, опрокинутые поперек улиц. Время от времени Карла с матерью останавливали другие женщины с детьми: они просили помочь им. Мать извинялась и спешила дальше. Карл был ошеломлен. Он не понимал, куда они идут. Его мучило смутное беспокойство, что мать тоже не знает этого. Когда он захныкал, что не может больше идти, она подхватила его на руки, не останавливаясь. Она бежала без оглядки, и на ее заострившемся лице застыло выражение отчаяния и гнева на Карла за его слабость. Мать Карла была маленькой худой женщиной, которую даже можно было бы назвать хорошенькой, если б не постоянное беспокойство и тревоги, которые отложили свой отпечаток на ее лице. Карл ни разу не видел, чтобы ее лицо смягчалось. Ни когда она обращалась к нему, ни когда говорила с отцом. У нее был странный взгляд. Казалось, ее глаза прикованы к какой-то далекой, лишь только ей видимой цели, которую она твердо решила достичь, и к которой с мрачной решимостью идет и идет. То же самое выражение было в ее глазах и сейчас, только теперь оно стало исступленным. Маленькому Карлу казалось, что бег его матери по охваченному хаосом городу является логическим завершением всей ее жизни.