Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник) - Виктор Топоров

Отсюда и изначальная путаница с «правыми» и «левыми» взглядами (а также с «правыми» и «левыми» партиями, хотя о партиях у нас можно говорить лишь условно): во всем мире правые консервативны, тогда как левые стремятся к более или менее радикальным переменам; у нас радикальную (и убийственную для большей части общества) реформу навязали обществу люди правых (либеральных) взглядов, действуя при этом «большевистскими» методами. В частности, сравнение с большевиком пламенного реформатора Чубайса стало уже банальностью. Ситуация приобрела характер горького парадокса: действуя в интересах «сильных» и вопреки интересам «слабых», реформаторы не могли рассчитывать на электоральную поддержку большинства населения. И поскольку либеральные реформы невозможно было провести демократическими средствами, реформаторы начали уповать на русского Пиночета, отведя эту роль сперва беспомощному «отцу» коррумпированной «семьи», а потом – монархически назначенному «преемнику». Конечно, удалось им это лишь в отсутствие реального (а не имитированного) противодействия со стороны политической оппозиции… Следует отметить, что и собственно демократы, иначе говоря – демшиза, решительно разойдясь с либерал-реформаторами в этом вопросе, не проявили хоть какой-нибудь принципиальности: запуганные – или позволившие запугать себя – коммунистической угрозой, они голосовали по порочному принципу «меньшего зла» и теряли последние шансы на мало-мальскую поддержку со стороны общества.

У либерал-реформаторов была поддержка Ельцина (и остается поддержка Путина, правда, уже далеко не однозначная), деньги и СМИ, прежде всего электронные. С какого-то момента они взяли на вооружение и тактику перехвата лозунгов оппозиции (прежде всего в патриотической чести спектра), и, если бы не внутренние раздоры, связанные с переделом уже выведенной из общественного оборота собственности (дело Союза писателей и т. п.), им, возможно, удалось бы навязать обществу однозначно «своего» президента – того же Чубайса или, не исключено, Немцова. Раскол же в среде самих либералов привел к тому, что объединились – и чуть было не взяли верх в стране – центристы, а конечная победа досталась спецслужбам с их весьма специфической психологией, не говоря уже о стратегии, и силовикам, почувствовавшим теперь не столько свою силу, сколько бессилие всех остальных. Либералы получили в итоге Кудрина в Минфине, Грефа – в Минэкономики, Березовского и Гусинского в вынужденной эмиграции и тревожные перспективы на будущее (собственное в том числе, потому что спросят-то с них). Вот-вот позвонят в дверь и спросят: «Драку заказывали?»

В советское время произошел памятный конфуз, связанный с экспериментами над первыми отечественными компьютерами. Машина составила (а по недосмотру он был даже издан) словарь синонимов. Один из словарных рядов выглядел при этом так: «шайка, банда, партия». Возник серьезный идеологический скандал, словарь был изъят из библиотек, а компьютерщикам срезали финансирование.

Вопрос о том, как, на основе чего формируются политические партии, не прояснен: то ли по убеждениям, то ли по интересам; хотя понятно, что на деле убеждения и интересы в той или иной мере совпадают, а какой-нибудь князь-социалист (в царское время), русский националист из евреев или татар, равно как и малоимущий приверженец либеральных реформ, – это скорее психологические аномалии. В частности, я сам в начале гайдаровских реформ поймал себя на любопытной раздвоенности: интересы мои, человека самостоятельного, умеющего зарабатывать (литератора, остро заинтересованного в свободе слова), вроде бы связаны с реформаторами, тогда как убеждения велят принять сторону слабых – тех, кого как раз тогда принялись обманывать и всячески обездоливать. То есть ни к коммунистам, ни к демократам я себя причислить не мог, хотя за коммунистов однажды (в декабре 1993-го) проголосовал. Но это было чисто протестное голосование. Подобная психологическая несовместимость сыграла важную роль и при распаде так называемых творческих союзов: многие оказались в «своей компании» по убеждениям, но не по интересам, или наоборот, – отсюда и всевозможные драмы, в том числе и личные, начиная, допустим, с самоубийства поэтессы Юлии Друниной. Причем в Западной Европе голосуют больше по убеждениям, а в США – больше по интересам (отвлекаясь от традиционного – из поколения в поколение – «семейного» голосования). Республиканцы в США – это прежде всего партия добывающей промышленности, а демократы – партия промышленности перерабатывающей, и электоральный тупик ноября 2000 года связан там, в частности, вовсе не с проблемой «звездных войн» или, шире, взаимоотношений с Россией, а с перегретым биржевым рынком и ценами на нефть, избиратель не может определиться с тем, какой выход из ситуации – предлагаемый республиканцами или демократами – ему выгоднее, и это куда важнее традиционного «имущественного» голосования (крупная буржуазия – за республиканцев, мелкая – за демократов, Юг – за республиканцев, Северо-Запад – за демократов и так далее). Распространяя ту же логику на нашу страну, начинаешь понимать, что, помимо происходящей на поверхности и, конечно же, мнимой борьбы «диванных» и «карманных» партий, инерционного прозябания КПРФ и карьерного зуда, владеющего «Единством», в России подспудно разворачивается та же борьба или, вернее, почти та же: у нас спорят импортеры с экспортерами на одной оси координат и спекулятивный капитал с промышленным – на другой. Это подлинная партийная борьба и реальный прообраз многопартийности (как минимум, двухпартийности), осмысляемые у нас почему-то исключительно как лоббирование. Меж тем если в той же Думе «явлинцев» или «жириновцев» меньше, чем депутатов от Газпрома или от финансовой группы «Альфа», то ясно, в каком направлении развивается в России партийное строительство.

Есть, правда, и партия силовиков – ничего, по определению, не производящих, зато многое требующих. Но как раз с этой партией все понятно: она (при всех гонениях, которым она время от времени подвергается в прессе; при недостаточном – а когда оно бывает достаточным? – финансировании; при кажущейся разобщенности и межведомственной борьбе) по сути дела является государствообразующей структурой надпартийного свойства; она признает президентство ельцинского выдвиженца в обмен на его ожидающуюся (и демонстрируемую до сих пор) лояльность; она не вмешивается в политику, но самим своим существованием предопределяет ее основные параметры. Речь у нас идет не об опасности (или хотя бы возможности) военной диктатуры, а о военно-полицейском панцире (или, если угодно, корсете), который стягивает общество и страну. То есть партия силовиков как бы вынесена за скобки.

Есть еще, правда, Партия любителей пива. Но и она вроде бы приторговывает голосами на выборах.

В годы перестройки партийное строительство началось с забавной истории. Первая альтернативная партия – забытый ныне Демократический Союз – провела съезд и избрала руководство. Вновь избранное руководство отпраздновало свою победу банкетом, на котором перепилось и устроило сексуальную оргию. Наутро, протрезвев и раскаявшись, лишило само себя – за непристойное поведение – только что полученных мандатов. Все это – кроме самоисключения – повторилось затем в стране несчитанное число раз.

В Петербурге есть Партия автономистов; раньше она была радикальнее и выступала за отделение города от страны. Ее можно назвать поэтому национально-освободительной. Состоят в ней человек шесть. В питерском СПС и «Яблоке» счет членов идет на десятки голов – правда, каждая голова на зарплате. Однажды (правда, уже много лет назад) меня пригласили на заседание местного отделения Партии народной справедливости – приезжал ее лидер прокурор Казанник. Помните такого? А в другой раз обратилось за интеллектуальной помощью Движение в поддержку армии. Моя первая жена состоит в КПРФ. Моя дочь дружит с национал-большевиками, которых исследует как социолог. Была у меня подруга-немка – депутат ландтага от партии зеленых; теперь, если не заболела СПИДом, наверное, в бундестаге. Но в заключение этой скучной статьи о бесперспективности партийного строительства в современной России мне хочется поведать о другой приятельнице, сделавшей, не исключено, самый мудрый выбор.

Чрезвычайно хорошенькая и бойкая, она к двадцати пяти годам стала кандидатом наук и старшим преподавателем кафедры научного коммунизма в Московском университете. Одновременно подрабатывала на приличную жизнь полупроституцией. «Полу-» – потому что не иностранцы выбирали ее, а она – иностранцев. Платили ей редко долларами, а чаще – совместными походами в «Березку». Однажды она пригласила меня в университет на выступление новой политической звезды – ректора Историко-архивного института Юрия Афанасьева.