Повести и рассказы - Аександр АБРАМОВ

– Какой мастер? О чем вы? – барахталась несчастная Алевтина Олеговна.

– Настоящий, – скучновато сказал молодой человек, сам, видать, утомившийся от лишних слов. Разве конкретность непременна? Мастер есть мастер. Это категория физическая, а не социальная. Если хотите, состояние материи.

– А материя – это я? – Даже в своей пугающей ошарашенности Алевтина Олеговна не потеряла, оказывается, учительской способности легко иронизировать. Вроде над собой, но на самом деле над оппонентом. – Вы, молодой человек, простите, не знаю имени, тоже мастер. Зубы заговаривать…

– Грубо, – сказал молодой человек. – Грубо и не женственно. Не ожидал… Хотя вы же химик, представительница точной науки! Прекрасно, конкретизируем сказанное!.. Вы могли бы украсить собой любой Дом моделей – раз. Вы могли бы стать гордостью общественного питания – два. Вы прекрасно воспитали сына – значит, в вас не умер Песталоцци – три. И поэтому вы – замечательный школьный преподаватель химии, хотя вот уже двадцать с лишним лет не хотите себе в том сознаться.

– Я плохой преподаватель, – возразила Алевтина Олеговна. – Мне скучно.

Отметим: с тремя первыми компонентами она спорить не стала.

А молодой человек и четвертому подтверждение нашел.

– Виноваты не вы, виновата школьная программа. Вот она-то скучна, суха и бездуховна. Но саму-то науку химию вы любили! Вы были первой на курсе! Вы окончили педагогический с красным дипломом! Вы преотлично ориентируетесь во всяких там кислотах, солях и щелочах, вы можете из них чудеса творить!.. – Тут молодой человек проворно соскочил со стула, стал на одно колено перед талантливым химиком Алевтиной Олеговной. – Сотворите чудо! Только одно! Но такое… – не договорил, зажмурился, представил себе ожидаемое чудо.

– Скорее встаньте, – испугалась Алевтина Олеговна. Все-таки ей уже исполнилось сорок пять, и такие порывы со стороны двадцатилетнего мальчика казались ей неприличными. – Встаньте и сядьте… Что вы придумали? Что за чудо? Поймите: я не фокусник.

Заинтересовалась, заинтересовалась серьезная Алевтина Олеговна, а ее последняя реплика – не более чем отвлекающий маневр, защитный ложный выпад, на который молодой человек, конечно же, не обратил внимания.

– Нужен дым, – деловито сообщил он. – Много дыма.

– Какой дым? – удивилась Алевтина Олеговна. И надо сказать, чуть-чуть огорчилась, потому что в тайных глубинах души готовилась к иному чуду.

– Обыкновенный. Типа тумана. Смешайте там что-нибудь химическое, взболтайте, нагрейте – вам лучше знать. В цирке такой туман запросто делают.

– Вот что, молодой человек, – сердито и не без горечи заявила Алевтина Олеговна, вставая во все свои сто шестьдесят три сантиметра, – обратитесь в цирк. Там вам помогут.

– Не смогу. Во всем нашем доме нет ни одного циркового. А вы есть. И я пришел к вам, потому что вы – одна из тех немногих, на кого я могу рассчитывать сразу, без подготовки. Я ведь не случайно сказал о вашей душе…

– При чем здесь моя душа?

– При том… – молодой человек тоже поднялся и осторожно взял Алевтину Олеговну за руку. – Рано утром вы придете в школу, – он говорил монотонно, глядя прямо в глаза Алевтине Олеговне, – вы придете в школу, когда там не будет никого: ни учителей, ни учеников. Вы откроете свой кабинет, возьмете все необходимое, вы начнете свой главный опыт, самый главный в жизни. Пусть ваш туман выплывет в окна и двери, пусть он заполнит двор, пусть он вползет в подъезды, заберется во все квартиры, повиснет над спящими людьми. Вы сделаете. Вы сможете…

У Алевтины Олеговны бешено и страшно кружилась голова. Лицо молодого человека нерезко качалось перед ней, как будто она уже сотворила туман, чудеса начались с ее собственной квартиры.

– Но зачем?.. – только и смогла выговорить.

– Потом поймете, – сказал молодой человек. Взмахнул рукой, и туман вроде рассеялся, голова почти перестала кружиться. – Все, Алевтина Олеговна, сеанс окончен. Жду вас у подъезда ровно в пять утра, – и молниеносно ретировался в прихожую, крикнув на прощание: – Мужу ни слова!

Хлопнула входная дверь. Алевтина Олеговна как стояла, так и стояла – этакой скифской каменной бабой. Глянула на письменный стол с тетрадками, потом – на обеденный с недошитым платьем. Медленно-медленно, будто в полусне, пошла в кухню – к газовой плите. А молодой человек, оказывается, не соврал: борщ и впрямь был готов.

Когда пресловутый молодой человек проходил по двору, старик Коновалов по-хозяйски принимал уже пятую машину с кирпичом. Хорошо ему было, радостно, будто вернулись счастливые деньки, когда он, солидный и авторитетный, командовал своей автоколонной, в которой, кстати, и «КамАЗы» тоже наличествовали. И тетрадка, кстати, пригодилась: Коновалов в ней ездки записывал.

– Осаживай, осаживай! – кричал он шоферу. – Ближе, ближе… Сыпь!

И очередная кирпичная гора выросла на аккуратном газоне, заметно уродуя его девственно-зеленый, ухоженный вид.

Коновалов увидел парня, споро подбежал к нему – именно подбежал! – и торопливо спросил:

– Путевки шоферам подписывать?

– А как положено? – поинтересовался парень.

– Положено подписывать. И ездки считать. Они же сдельно работают…

– Подписывай, Пал Сергеич, – разрешил парень. – И считай. Но чтоб комар носа не подточил.

– Понимаю, не впервой, – и помчался к «КамАЗу», откуда выглядывал шофер, тоже на удивление юный работник.

А парень дальше пошел.

Исторический профессор Андрей Андреевич Топорин в текущий момент читал лекцию студентам истфака, увлекательно рассказывал любознательным студиозам о Смутном времени, крушил Шуйского и с одобрением отзывался о Годунове.

– У меня вопрос, профессор, – поднялся с места один из будущих столпов исторической науки.

– Валяйте, юноша, – поощрил его Топорин, любящий каверзные вопросы студентов и умеющий легко парировать их.

– Имеем ли мы право термин «Смутное время» толковать в ином смысле? То есть не от слова «смута» – в применении к борьбе за престол, и только к ней, а как нечто неясное, непонятное, до сих пор толком не объяснимое?

– Термин-то однозначен, – усмехнулся Топорин, прохаживаясь перед рядами столов, – термин незыблем, как своего рода опознавательный знак его величества Истории. Но вот понятие… Обложившись словами-знаками, мы зачастую забываем исконные значения этих слов. Да, смутный – мятежный, каковым, собственно, и был доромановский период на Руси. Но вы правы, юноша: смутный – значит зыбкий, нерезкий, неясный. Если хотите, непонятный… Но тогда взглянем пошире: а что в истории человечества предельно ясно? Факты, голые факты. Был царь. Был раб. Был друг и был враг. Была война, которая продолжалась с такого-то года по такой-то. И прочее – в том же духе. А каков был этот царь? А что думал раб? И был ли друг другом, а враг врагом?.. Это уже область домыслов, а она, юноша, всегда смутна. Человеческие отношения и сегодня для нас самих полны смутности. Я уже не говорю о родной планетке – о любой семье такое сказать можно. Сму-та… – поднял палец к небу, будто изрек нечто исторически важное. Спохватился. – Но все это софизм и демагогия. История – наука точная и по возможности опирается на те самые голые факты, которые мы с вами обязаны одеть в строгие одежды не домыслов, но выводов. Мы, историки… – тут он вгляделся в задавшего вопрос студента – коротко стриженного блондина в белой спортивной куртке. – А вы, собственно, откуда, юноша? Что-то я вас не припомню…