Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

Портрет в серебряной рамке, который когда-то в рассветной дымке Анна передала уезжающему Лозинскому, вернувшийся к ней через Андрея в тот день, что даже в страшном сне Анне не хотелось вспоминать, лежал с тех самых пор на самом дне одного из ларцов гардеробной. Разумеется, когда сейчас она подняла крышку этого ларца, пальцы, скользнувшие под ворох кружев и через бусины, которые Анна собирала для рукоделия, резных узоров рамки не нащупали.

Она знала, что портрета не окажется на месте еще до того, как опустила руку в ларец. Знала, но все же поддалась какой-то странной волне паники и тревоги, снова взявшей ее душу в свои руки. А подняв голову от ларца и случайно взглянув в зеркало, едва не закричала дурным голосом. Показалось, что из темного угла на нее сейчас шагнет Лозинский, как нынче днем. И заберет не только портрет, но и ее саму утащит волоком в темноту зеркала…

— Барышня… ой, я хотела сказать… Анна Михайловна, куда вы? — забеспокоилась Глаша, когда та вдруг резко поднялась на ноги с ковра и шагнула к двери. Анна обернулась к ней, взглянув на нее так, будто только увидела, что она рядом, и коротко приказала:

— Света возьми. В покои барина проводишь меня!

— Да что же это такое? — запричитала Глаша, послушно поднимая тяжелый канделябр со столика, чтобы осветить хозяйке путь. Где же ныне Пантелеевна? Отчего при барчуке осталась, а не стала собирать барышню для ночи супружеской? Где мадама барышни? Уж при них-то барышня не сорвалась бы с места, нарушая все мыслимые правила, чтобы первой в спальню супруга ступать. Где это видано-то? Супружник идет в покои женские, а не наоборот!

Но покорно шла, освещая путь хозяйке, молясь про себя, чтобы никто не повстречался по пути в комнаты, ранее принадлежавшие Михаилу Львовичу. Лакеев в коридоре не было — видно, все работали, не покладая рук, приводя в порядок столовую да залу, уже опустевшую, откуда уже не долетали звуки музыки, которую Глаша любила слушать. Из всех живых душ, что были в то время в усадьбе, только комердина барина увидели, тут же вскочившего на ноги из кресла, когда Глаша распахнула дверь в комнаты, пропуская вперед себя Анну.

— Прочь иди, — коротко приказала Анна слуге Андрея, читавшего до ее прихода одну из книг, лежавших на столике. И уже резче и зло, когда заметила, что тот мешкает, раздумывая, стоит ли ему уходить. — Прочь пошел, я сказала!

Только тогда и Глаша, и Прохор ушли вон из комнат, прикрыв за собой плотно двери. Оставляя Анну совсем одну в таких знакомых прежде, но таких чужих ныне покоях. Как она видела сейчас при свете свечей, Андрей поменял здесь обивку на более строгую. Убрали искусные узоры, тканные нитями на обоях, а им на замену пришел однотонный шелк. Это были уже не комнаты Михаила Львовича, даже дух был иным. И эти запахи — смесь едва уловимого табачного дыма из передней комнаты покоев и кельнской воды — будоражили сейчас отчего-то ее кровь.

Анна прошлась по спальне, касаясь пальчиками балдахина кровати, поверхности покрывала, бархатной обложки книги, небрежно брошенной на постель. Пролистала несколько страниц, вглядываясь в еле уловимые взглядом строчки на французском. «Plaisir d’amour ne dure qu un moment, chagrin d'amour dure toute la vie» [698]…

— Я не заслужила твою любовь, — это были первые слова, которые услышал Андрей, ступив в спальню. Анна стояла у распахнутого окна в парк, и недавно набравшаяся силы луны ласково освещала ее силуэт своим ровным светом.

— Любовь нельзя заслужить, моя милая, — мягко ответил Андрей, подходя к ней и запуская пальцы в ее распущенные волосы. От души наслаждаясь тем, что видел сейчас в устремленных на него глазах. — Никому под силу понять природу этого чувства. Оно либо есть, либо его нет… И оно не выбирает предмета по каким-то признакам.

— Но его можно разрушить, это чувство. Как и все на этом свете, любовь может быть разрушаема под гнетом тяжести ошибок, лжи, предательства, — возразила Анна.

— Быть может. Но все это только ранит, как во время боя. Главное, вовремя остановить течение, не давая крови уйти до самой последней капли.

Они недолго помолчали, словно не зная, что сказать друг другу после тех слов, что уже прозвучали в этой комнате. А потом Андрей улыбнулся, глядя по-прежнему в ее широко распахнутые глаза.

— Я вспомнил, как однажды летом мы в точности стояли у распахнутого окна. Ты помнишь? Тогда в кожу мне впился острый шип, что с роз на шпалерах был. Ты доставала этот шип иглой, а я смотрел на твою голову, склоненную над моей ладонью, на твои локоны и чувствовал, что нет для меня места благостнее, чем тут, подле тебя. Именно в тот момент я понял, что полюбил, и эта любовь вошла так глубоко в мое сердце, что ничто не способно извлечь ее. И как бы надежно я не хоронил ее от всех и от себя, она никогда не оставит меня. И все, что я делал, что буду делать — только для тебя, моя милая. Для тебя и ради тебя… Лишь бы ты позволила мне это.

И Анна не выдержала — приникла к нему, крепко обхватывая его широкую талию руками, цепляясь в его мундир. Она не заслужила такой любви, в которую он нежно закутывал ее. Той заботы, которую ощущала от него. С ним она могла быть слабой и беззащитной, зная, что есть человек, который в любом испытании подставит свою руку и не даст ей упасть, даже в ущерб самому себе.

— Я не должна была молчать ныне, когда они все шептались о тебе, — тихо проговорила Анна. — Это ведь моя вина в том, что мы едва не упали там, в зале… Теперь они все будут толковать о тебе, что ты неловок, что ты…

Произнести слово «калека» она, верно, никогда не сможет. И сейчас не смогла — так и не произнесла его в тишине комнаты.

— Не думай о том, моя милая. И потом — разве я не виновен в том, что произошло? Я вывел тебя на паркет, я держал тебя в руках своих.

— Но оступилась я, — она подняла голову, чуть отстраняясь от него, ослабляя объятие. Взглянула в его глаза, надеясь на то, что Андрей прочитает в ее взоре то, что, может статься, она не сумеет сказать или объяснить причину произнесенной некогда лжи.

— Я обманула тебя. Ты, верно, ведаешь о том уже. Я лгала, когда говорила, что Сашенька — мой сын, прижитый от Лозинского, — Анна всегда страшилась признаваться. Особенно в своих промахах или оступках. Ей казалось, что признание собственной вины унижает ее достоинство, а прощение мнилось признаком слабости. Но сейчас, как и тогда ночью, которую они провели вместе, слова сорвались с губ без лишних усилий.

— Я не должна была позволять тебе думать так, не должна была поддерживать эту ложь. Я сама не могу понять, для чего поступала так. Но более не могу понять, почему молчала все эти дни. Нет, могу… Я боялась. Боялась, что возненавидишь меня за эту ложь. Ведь ее было столько меж нами, что при мысли об этом…, - Анна на миг умолкла, чувствуя, как от стыда загорелись щеки. — Сперва я умолчала, потому что все эти толки… и видеть в твоих глазах то, что порой видела в прочих. Знать, что ты можешь презирать меня и дитя. Особенно Сашу. Но больше всего хотелось, чтобы ты принял меня и такую… без копейки за душой, в одной рубахе, с прижитым дитем на руках. Хотелось, чтобы любил и такую… ведь все они отвернулись. Все шептались за спиной, переводили порой на иную сторону улиц Гжатска при встрече девиц… Мне было важно, чтобы ты принял меня такой… Для меня это было как основное признание того, что все прощено. Что все былые мои ошибки — в прошлом и только. Мадам говорила, что я жду невозможного. И мне самой порой казалось, что это никогда не случится. Но мне так хотелось… чтобы любили меня не за красоту, не за иные какие-то достоинства. А именно такую! Как и чтобы видел не то, что перед глазами остальных, а иное… то, что глубоко внутри. Душу мою чтобы видел. О том мечтала, когда сидела в круге поклонников, когда шутя играла их влюбленностями, их страстями. Все они видели только то, что показывала. И только ты видел меня иную… Тогда, на лугу, когда прощались, я поняла это. Когда ты говорил о том блеске и о моей горячности в поступках. Я столько раз повторяла после мысленно каждое слово из твоих речей, что запомнила их. Красивый блеск льда, который суждено кому-то растопить, чтобы увидеть иное. И это сделал ты…