Выдача преступников - Александр Бойцов

Вместе с тем идея юридического плюрализма в ее применении к сфере действия современного национального права все же не может быть оторванной от геополитической почвы, так как речь идет о действии в пространстве закона, принятого и поддерживаемого властью определенного государства. Именно поэтому указанный принцип применяется не по признаку национальности, как полагал Герцензон,[356] а по признаку гражданства (государственной принадлежности), кем бы эти граждане ни были по национальности[357].

По мере того как складывается убеждение в необходимости расширения уголовной компетенции государства за счет преступлений, совершенных за границей, и утверждается персональная юрисдикция государства над своими подданными, значение института экстрадиции многократно возрастает.

В тех случаях, когда преступление совершено за границей, но виновный не вернулся в отечественное государство, возникает вопрос: каким путем обеспечить его физическое присутствие в судебном заседании для осуществления национального принципа? Ведь при том, что номинально у государства, гражданином которого является это лицо, имеются основания для привлечения его к уголовной ответственности, исполнить эти требования закона практически можно далеко не всегда, поскольку в отличие от территориальной юрисдикции, в принципе являющейся полной, личная юрисдикция, как правило, – только предписательная. Сфера же исполнительной юрисдикции всегда уже сферы предписательной, ибо, распространяя правовую власть на своих граждан, находящихся за границей, государство не может, обыкновенно, прибегнуть к мерам принуждения в случае нарушения этими лицами его властно-правовых предписаний до тех пор, пока они не окажутся в пределах его исполнительной юрисдикции.

Исключения допустимы лишь с согласия другого государства, на территории которого указанные лица находятся. Ибо попытки одностороннего изъятия из подсудности того или иного государства всех дел о преступлениях, совершенных на его территории иностранными гражданами, означали бы вмешательство в его внутренние дела. Поэтому осуществление персонального принципа во всем объеме возможно лишь при условии, что гражданин данного государства окажется в сфере его полной юрисдикции. Обеспечению этого условия и служит выдача преступников как проявление международной юридической помощи, позволяющей «использовать уголовную юрисдикцию того государства, которое на момент выявления лица, совершившего преступные деяния, не имеет фактической возможности реализовать его привлечение к уголовной ответственности в соответствии со своим законодательством»[358].

В свою очередь, установление такого рода формы взаимоотношений между государствами предполагает признание каждым из них юрисдикции другого в отношении данного лица.

Дело в том, что одновременное действие двух основных принципов (территориального и гражданства) изначально содержит в себе коллизию, порождающую возможность двойной ответственности, что послужило для некоторых авторов основанием для отрицания национального принципа вообще.[359] Ведь только на первый взгляд установление государством ответственности своих граждан, совершивших преступление за границей, относится исключительно к его внутренней компетенции, но когда дело доходит до того, чтобы заставить другое государство соблюдать установленный таким образом порядок, вопрос переносится в международно-правовую плоскость, коль скоро осуществление юрисдикции одним из этих государств неизбежно затрагивает права и интересы другого.

Такое взаимодействие может рассматриваться каждой стороной по-своему. Одна, руководствуясь своими соображениями, может считать, что данное уголовное правоотношение включено в ее систему социальных связей, а другая, исходя из своих интересов, может полагать, что такое поведение субъекта тяготеет к ее системе.

Так, выступая за то, что «местом наказания является только место совершения преступления», Ч. Беккариа с возмущением писал: «Некоторые высказывали мнение, что преступление, т. е. действие, противное законам, где бы оно ни было совершено, должно быть наказуемо. Как будто бы состояние подданства неизменно, т. е. равносильно и даже хуже состояния рабства. Как будто бы можно оставаться подданным одного государства, живя в другом, и одновременно подчиняться двум суверенам, двум законам, часто противоречащим друг другу».[360] Как тут не вспомнить Евангелие от Луки: «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» [Мф. 6,24].

Но законы человеческие отличаются от законов божьих. Сложность положения иностранца в том и заключается, что он одновременно находится под двумя юрисдикциями: территориальной, т. е. юрисдикцией государства пребывания, и национальной, т. е. юрисдикцией отечественного государства (как гражданин этого государства). В том случае, если законы государства пребывания и отечественного государства противоречат друг другу, неизбежно возникают вопросы: а) как быть в случаях, если деяние, наказуемое в государстве гражданства виновного, ненаказуемо в государстве места его совершения; б) какой из юрисдикций отдать предпочтение в отношении деяний, преступность которых предусмотрена по законодательству обоих государств; в) каким законом руководствоваться в тех ситуациях, когда санкции за данное преступление в стране, где оно совершено, и в стране, где рассматривается дело, различны; г) имеет ли право суд одного из государств вновь рассмотреть дело после вынесения приговора судом другого, а иногда и после отбытия наказания, и т. д.?

При том, что каждое государство автономно устанавливает пределы юрисдикции в отношении преступлений, совершенных его гражданами за рубежом, включенность подобных лиц в социальные отношения своей страны (удостоверяемая применительно к индивидам гражданством или подданством) и вовлеченность их в иностранную систему общественных отношений (вызываемая нахождением в пределах другой страны), порождающие соприкосновение данных отношений, рано или поздно ставят каждую из стран перед необходимостью отражения этого факта в своей правосистеме.

Тотальное игнорирование существования правосистем других стран характерно для ранних этапов развития цивилизации, например, в Древнем Риме подключение иностранных норм к механизму правового регулирования влекло бы признание свободными тех, кто для римской экономики был всего лишь потенциальным рабом. Лишь начиная с XVII в. появляются теории, обосновывающие обязанность признания иностранных правовых систем международной вежливостью, международной моралью, а в середине XIX в. – международным правом.

Монополизация регламентации соприкасающихся отношений одной из сторон, предполагающая лишение такого права другой, свойственна для колониальных империй, в которых метрополия при регулировании общественных отношений, имеющих иностранные (с точки зрения соответствующей колонии) характеристики, считает эту функцию своей привилегией, в принципе не отводя правосистемам колониально зависимых стран роль сорегулятора. Так, английская правосистема, признавая суверенитет колонии «в пределах ее собственной сферы», вместе с тем исходила из ограниченности предмета регулирования правосистем доминионов, в который не входят отношения, обладающие иностранными характеристиками. В английской литературе эта позиция формулировалась в виде тезиса о «территориальном характере действия права колоний», благодаря которому в качестве одного из юридических признаков британской колонии рассматривалось «отсутствие правомочия издавать законы, имеющие экстерриториальный эффект».[361]

На этом же принципе строилось некогда и отношение России к национальным правосистемам ряда зависимых от нее стран. Так, в Уголовном уложении 1903 г., как и в действовавшем до него законодательстве Российской империи, говорилось, что «действие сего Уложения распространяется на преступные деяния, учиненные российскими подданными в Турции, Персии, Китае, Корее или иных странах, в коих они не подсудны местной власти» (ст. 7). Статья 8 распространяла действие Уложения на преступления, совершенные в Бухаре не только русскими подданными, но и иностранцами христианских вероисповеданий. В доктрине этот критерий, обеспечивающий привилегированное положение подданных имперских государств в зависимых странах, получил название покровительственного принципа, состоящего в том, что на них (в изъятие из территориального принципа) не распространяется действие местных уголовных законов.[362]

Вестминстерский статут, принятый английским парламентом в 1931 г., установил, что отныне его законы не будут распространяться на доминионы и что парламенты последних «обладают полным полномочием издавать законы, имеющие экстерриториальное действие» (ст. 3, 4). Однако подобное октроирование соответствующей способности другим государствам само по себе представляет завуалированную форму отступления от принципиального признания связи их правосистем с отношениями, соприкасающимися с иностранными для них системами отношений, поскольку в основе этого подхода лежит не отражение правом бывшей метрополии объективных фактов, а конституирование себя в качестве субъекта, наделяющего иностранные правовые системы зависимых в прошлом стран (даже таких крупных, как Канада и Австралия) способностью быть сорегуляторами соприкасающихся отношений, т. е. качеством, которое, вообще говоря, внутренне присуще им без такого пожалования.