Горький мед - Герогий Шолохов-Синявский

Еще по-мальчишечьи невинно я следил, как под пение «По улице мостовой» девушки ловко водили хоровод, кладя платочек на плечо то одному, то другому парню, как тот, кто удостаивался такой чести, делал вид, что преследует свою избранницу и, догнав ее, движениями и мимикой показывал, что пьет из ведра воду, кланялся, затем, если девушка благоволила ему, бережно и чинно целовал ее…

Это был излюбленный в то время в хуторах и станицах танец. Он казался мне очень красивым и выразительным. Особенно грациозно получался он у Саши — столько чувств вкладывала она в свои легкие, кокетливо-лукавые движения. И еще были разные игры, наивные и простые, как весь несложный уклад тогдашней хуторской жизни.

С игрищ парни и девушки расходились парами. Сашу еще никто не провожал домой, может быть, потому, что Фащенки жили близко, и она после игрищ убегала ко двору одна.

Но однажды, увидев меня, сидевшего под каменной стенкой и устремившего на нее пристальный взгляд, она подошла ко мне и удивленно спросила:

— Ты еще тут? Идем домой.

Для Саши я был — мальчишкой, родственником, соседом, и меня можно было взять в провожатые без всякого смущения. Не проронив ни слова, я прошел с Сашей до калитки. Здесь она остановилась и критически, как мне показалось, оглядела мою мальчишескую фигуру. Я молчал. Меня почему-то начала трясти лихорадка. Я впервые стоял один на один с девушкой на улице. Саша казалась мне при свете месяца — волшебно-красивой.

Не дождавшись от меня ни слова, она вдруг шлепнула меткой сирени по моему лицу, засмеялась и убежала…

То было первое мое свидание с ней. Оно забылось очень скоро, а теперь, когда Саша, склонившись, над столом, вот так, в упор, смотрела на меня, снова всплыло в памяти. Я почувствовал: что-то изменилось в ее отношении ко мне. Да, конечно, я был не тот, что год назад, и эту перемену заметила Саша. Кажется, теперь я более походил на взрослого парня. Еще бы! Я работал на железной дороге, умел владеть не только киркой, но и пером конторщика, получал жалованье. И одет был лучше.

— Ты все это прочитал? — кивнула Саша на скудноватый набор книг в шкафу.

Я ответил с гордостью:

— Да, но что это? Пустяки! Я перечитал почти всю хуторскую библиотеку.

Саша завистливо вздохнула.

— А меня не учили в школе. Я неграмотная, — печально сказала она и задумалась.

Ее глаза стали влажными, очень грустными, губы обиженно вытянулись.

Я тут же воспылал желанием принести ей в жертву все свободные часы, даже на время отложил свою розовую тетрадь.

— Хочешь, я научу тебя читать и писать? — горячо предложил я. — Ты будешь читать так же, как и я. И писать быстро научишься. Сама будешь писать письма… кавалерам, — не удержался я от шпильки.

Она с упреком взглянула на меня пасмурными глазами.

— Каким кавалерам?! Выдумаешь! Я пошутковала. Я брату на войну буду писать. Всем кому надо буду писать. Так научишь?

— Научу. Это для меня — ерунда, — похвастался я. — Вот у меня тут и тетради есть, — сунул я руку в ящик стола. — Только ты приходи по вечерам, когда я буду приезжать с работы. Ладно? И, по воскресеньям приходи.

Саша недоверчиво смотрела на меня. Теперь глаза ее весело щурились, смеялись.

— И без обеда будешь оставлять? И на коленки ставить? Кажут: учителя в школе дюже сердитые. Чуть что — враз на колени.

— Ну зачем же на колени… — всерьез смутился я. — Ведь ты будешь учиться хорошо.

— Постараюсь… — Она очень ласково взглянула на меня. И вдруг добавила, проникновенно и грустно: — А ты добрый, Ёра… Я так и знала… Помнишь, как ты отдал мне все тюльпаны? Эх, если бы все так было, как ты кажешь. Если бы не эта растреклятая работа — то скотину поить, то корм задавать, то на бойне папане помогать, то на огороде. Закружишься, ей-богу. Обрыдло мне. И весь этот двор… баз… кровь… гноище… — Саша досадливо махнула рукой. — Так и забежала бы куда-нибудь…

Признание Саши удивило меня. «А я-то думал, жизнь ее куда легче моей…»

Саша продолжала тихо и ровно, как будто и не жаловалась, а просто раздумывала вслух:

— Папенька наш жадные… Не хочут работника лишнего нанимать. Сами, кажут, будем управляться. То, бывало, до войны братья Ёся и Коля управлялись, а зараз — я да Кирюша. А папенька злые, не приведи бог. Чуть чего не так — держаком або лопатой по спине. Ежели бы маманя да братец Кирюша не заступались, совсем бы житья не было… Только и того, что вечерком на улицу выбежишь. Погуляешь. А тебе — что… Тебе можно книжки читать.

Я подавленно спросил:

— И в школу тебя поэтому не отдали?

— А то почему же. Конечно, поэтому. Ни Анюту-покойницу, ни Лелю, что за Сенькой Твердовым, папенька не пустили в школу. Кажут: девчатам это ни к чему!

— И ты не просилась учиться? — возмущенно спросил я.

— А у кого проситься? У папеньки? Да они такого плетюгана за это дадут — год будешь чухаться.

— Саша! — позвала из соседней комнаты моя мать. — Тебя с вашего двора кличут. Наверно, отец.

— Вот видишь, — сказала Саша сердито, словно обвиняя меня в чем-то, — заговорилась я с тобой…

— Так ты придешь? Учиться? — кинул я ей вслед-второпях.

— Не знаю! — неуверенно ответила Саша.

Сашина доля

Саша стала прибегать к нам в хату чаще всего по вечерам в субботу. Она всегда торопилась. На щеках ее выступал горячий румянец, и даже веснушки казались розовыми капельками.

— Фу! — говорила она, отдуваясь. — Пока управилась со скотиной, думала, закрутюсь и упаду.

Я не замечал ее неправильного произношения, не был придирчив, как семинарист Каханов. Я видел только ее свежие губы, ее глаза, голубую ленту в кудрявых волосах, и этого было достаточно. Руки у Саши были большие, с тонкими запястьями, с твердыми, в мелких камешках застарелых мозолей, ладонями.

И хуторская неправильная речь соответствовала ее облику и душевному складу: казалось, заговори она по-другому, «по-интеллигентному», — и будет смешно, неестественно, как у недавно умершей ее сестры Анюты.

Я решил начать с азов: откопал среди книжной рухляди свой старый букварь, учебник чистописания и рисования, и мы принялись за уроки. Четыре буквы своего имени Саша уже выводила по-печатному, чем и гордилась. В первый же вечер она запомнила половину алфавита. Она старалась изо всех сил — краснела, потела, по-детски высовывала кончик языка, когда выписывала палочки и крючки. Она была способной и, наверное, самой терпеливой и старательной ученицей, но я был плохой учитель.

Непонятно, из каких соображений, я торопился, забегая вперед, сбивая свою ученицу с толку. Мне хотелось, чтобы она стала ученой за каких-нибудь пять — десять дней.

Не избежал я и такого изъяна в преподавании, как рассеянность. Часто мое внимание было сосредоточено не столько на уроке, сколько на самой ученице. Я вдруг отвлекался, непозволительно задумывался, засматриваясь то на ее сухие, обветренные губы, то на мелкие припудренные веснушки.

И все-таки учение сначала пошло успешно. Мы занимались, и моя мать и родные Саши пока не препятствовали нам. В первую же неделю Саша хотя и медленно, но уже читала по складам. «Ко-си ко-са, по-ка ро-са. У ра-ка ик-ра», — нараспев, так же как первоклассники в школе, тянула она, и смуглые щеки ее ярко рдели от радости.

— Гля-ка… Я читаю, — прерывая чтение и сияя, удивленно говорила она. Она все еще смотрела на меня, как на волшебника, открывающего перед ней секрет магии, — ласково и восхищенно.

Я не только учил ее читать и писать, но и сам читал ей то, что больше всего любил: чаще — стихи Алексея Кольцова и Надсона, которым уже успел увлечь меня Иван Каханов. Грусть, тоска, граничащая с отчаянием в стихах Надсона, вливалась в мое сознание, как сладкий яд. Этот болезненно тоскующий поэт пленял меня и Каханова музыкой своих стихов; его короткая жизнь, несчастная любовь и ранняя смерть волновали провинциальную интеллигентную молодежь в те годы еще очень сильно.

Однотомник Кольцова я получил после окончания двухклассного училища вместе с похвальным листом. Это было хорошее, в коленкоровом переплете, издание с академически расшифрованными строфами, с факсимиле в натуральную величину и письмами.

Первая, бессознательно протоптанная мной стежка в поэзию лежала не только через общеизвестные стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, знакомые еще в школе по неполным изданиям, но и через однотомник Кольцова. Я по многу раз перечитывал его стихи и письма к Белинскому, Жуковскому, Боткину. В них отражалась трудная, мучительная жизнь поэта, его поиски и незавершенные замыслы.

Стихи Кольцова своими песенными ритмами заставили Сашу застыть от изумления. Оказалось, такие песни, как «Хуторок» и «Разлука», на свой лад давно пелись в хуторе. А она-то и не знала, что это были стихи Кольцова!

Как сейчас, вижу ее широко раскрытые глаза, шевелящиеся в такт моему чтению губы.