Как на Дерибасовской угол Ришельевской - Валерий Смирнов

А времени остается все меньше и меньше. И если помполиту таки-да оторвать руку, как он сможет вести в рейсе разъяснительную работу среди мориманов? Это же выйдет не напет, а идеологическая диверсия — оставить парусник без помполита. Разве такое судно сможет правильно бегать по морю, когда на нем даже нечем будет объяснить экипажу, как надо вытирать зад в свете последних постановлений партии и правительства? Совсем другое дело, если в операции примет участие хороший кукольник. Тогда помполит сможет агитировать и пропагандировать двумя руками, несмотря на то, что к одной из них привязан портфель, набитый разными газетами с одинаковыми партийными постановлениями, чтоб бойцу идеологического фронта стало особенно приятно, когда он рискнет отковаться от этого счастья.

Поэтому Спорщик в меру своего возраста решил не спеша пробежаться по Новому базару, где с утра до вечера делал покупки Профессор Алик.

Алика звали Профессором не потому, что он даже во время июльской жары не вылазил из костюма-тройки и редко отрывал от носа очки в золотой оправе, хотя и с очень простыми стеклами. А звали его так оттого, что он вытворял людям фокусы, которые им нравились гораздо меньше, чем те, что преподают у цирке. Капон встретил Профессора с его задумчивым видом возле базарного туалета, в котором венчался великий Бунин. Поздоровавшись, эта пара срочно поменяла место разговора по поводу мемориального запаха и отошла от бунинских мест туда, где пахло свежими огурцами и мочеными яблоками.

Выслушав Капона еще внимательнее, чем очередную сводку радио по дальнейшему улучшению благосостояния советского народа, Алик покачал золотыми очками со своим задумчивым видом.

— Знаешь, Капон, — сказал Профессор, — я недавно подумал за то, что праздники — это все-таки не главное в жизни. Вы ждете праздника, готовитесь до него, и он проходит так быстро, что не врубаешься с ходу — наступило утро и все кончилось. И остаются только грустные воспоминания, если нет изжоги. Скажу тебе честно, мне не хочется гулять на вашем празднике, за который могут наградить так, что и вспомнить ничего не успеешь.

В это время к ним подошла цыганка и задала вопрос, известный каждому одесситу с детства:

— Молодые люди, можно вас на минуточку спросить?

— Вот ты не веришь мне, — с грустью в голосе сказал профессор, — так послушай, как она тебе нагадает.

— Все зависит от клиента, — забряцал характером Капон, — чего он захочет — тем и порадует. Как по заявке.

Цыганка переводила взгляд с Профессора на Спорщика.

— Мальчики, хотите я вам фокус покажу? — изменила она тактику, потому что врубилась за этих ребят и их способности самим себе предсказывать будущее. — У вас рубль есть?

Капон иногда мог забыть выйти из дому с челюстью, но рубль при себе держал постоянно. Да и Профессор всегда имел на кармане такие сбережения. Кореша положили на ладонь цыганки две рублевки, она молниеносно сжала сухой маленький кулачок и замолола горячку со скоростью бывших пациентов генерала Капона, только менее рычащим голосом.

— А теперь дуньте мне на руку, — завершила разговорную часть выступления базарная фокусница. Капон с Профессором одновременно подули на кулак. Цыганка разжала пальцы: на ее ладони их кровные рубли превратились в то же самое, во что сбереглись банковские вклады советского народа, когда он поперся к рынку с такой же решительностью, как Капон к базару с его профессурой.

Цыганка, не ожидая просьб за бенефис, развернулась от начавшего заливаться хохотом и слюной Капона и продолжавшего грустить Алика.

— Чего ты лыбишься? — тихо спросил Капона Профессор, глядя на кореша с таким изумлением, будто он обозвал синий баклажаном. — С понтом не знаешь этот старый трюк.

— Да знаю, — продолжал клацать вставной челюстью развеселившийся Капон, — просто, пока она у меня доила рубль, я вытащил у нее четвертак.

— А, тогда другое дело, — даже не улыбнулся Алик. — Семи тебе футов под этот праздник, и чтоб воспоминания не были горькими.

Капону резко расхотелось продолжать хихикать, когда он увидел свой бумажник в протянутой на прощание руке профессора. Задуманный план по судну «Друг» предстояло перекраивать на ходу.

Писатель Гончаренко почему-то стал отбиваться нецензурными словами от возможности прочитать лекцию на паруснике «Друг». Как будто Майка попросила его рассказывать мориманам совсем другую херню, чем ту, что он воспроизводил из своей головы на бумаге. И чего он брыкал копытами по дивану, Майка никак не могла понять. Потому что Гончаренко лично убеждал ее: если бы наши писатели попытались жить исключительно за счет написанного, так от истощения отбросили бы свои копыта в сторону еще быстрее, чем он сам ими сейчас выпендривается.

Гончаренко был не против заработать. Потому что пока обком не решил: допускать его до ручки или пожизненно не печатать, жрать и особенно пить что-то надо. Так идти договариваться за лекцию с одной стороны, вроде, как полезно. Писатель может вылить на голову империализма столько грязи, сколько нет во всем Союзе. Что, несомненно, ему зачтется. А с другой стороны: конкуренты по творческому союзу только и ждут его попрошайничества работы, чтоб поржать над Сергеем вместе с тем Пегасом, с которым Гончаренко раньше самолично гарцевал на большой идеологической дороге. В писателе Гончаренко боролись два жизнеутверждающих начала и пока самолюбие брало верх над желудком.

— Ноги моей здесь больше не будет, — била Майка по плечу писателя, — всю жизнь только и мечтала побывать на настоящей бригантине.

Испугавшись больше не почувствовать Майкину ногу на своем плече, Гончаренко капитулировал с той же скоростью, с какой Моргунов примчался до Капона.

— Знаете, что, Капон, — доложил ему бывший маршал всех одесских недоразвитых для армии, — у меня одни сведения лезут на другие. В «Инфлоте» говорят, что «Друг» уходит завтра, в «Трансфлоте» — послезавтра, в диспетчерской уверяют, что сегодня. Так я звонил в управление пассажирского флота — они свистят, будто «Друг» вконец отчалил, потому что этот теплоход не пассажирский. Морвокзал мне ответил, что вообще-то с парусникам они завязали в двадцатом году, а этот самый «Друг» по их данным свалит через неделю. Если уже не уплыл.

— Так когда мы будет снимать кино? — не выдержал такой критики от государственных организаций Капон.

У Спорщика был до того клевый план, что пронюхай за него, Рыжий Боцман мог бы по-доброму позавидовать и присвоить себе всю операцию. Но Рыжий Боцман пока еще не высовывал на свет свой шнобель с бриллиантовыми сережками, поэтому Капон не опасался конкуренции.

Когда Спорщик изложил Моргунову свои взгляды на помполитский чемодан и как его лучше всего использовать, Славка с ходу понял, что Капон умеет не только таскать погон на плече, но и разработать стратегию с тактикой не хреновее своего бывшего однофамильца генерала Скобелева. А Капон, уловив тень восхищения на Славкиной морде, надулся так важно, будто Юнеско уже решило назвать следующий год его именем. Но Моргунов до того возбудился, что, хитро прищурившись, высказал Капону просьбу:

— Покажите мне этих евреев.

— Каких евреев? Что за мансы? — пристально уперся в Моргунова Капон своим вставным глазом, потому что настоящий судорожно бегал по всем предметам в комнате, пытаясь догнать, чего хочет Славка.

Но Славка просто рассмеялся, а Капон, так ничего и не поняв, сделал вид, как ему тоже весело. Надо заметить, что дядька Моргунова по материнской линии во время войны спасал евреев. Но разве этот добрый человек сумел бы спасти хотя бы половину из опрометчиво оставшихся в Одессе? Нет, конечно. Оттого он спрятал у своей хате на Фонтане только двух своих бывших коллег — портных Аксельрода и Фишмана. Честно говоря, как мастера, они были лучше своего спасателя, но тем не менее он не только не выдал конкурентов сигуранце, но и сильно рисковал своей жизнью. Потому как те стукачи, что прежде лупили доносы на своих соседей в НКВД, по мере способностей и инерции продолжали одолевать сообщениями эту же организацию в импортном варианте. Только теперь вместо интернациональных кулаков, троцкистов и вредителей, стукачей сильно интересовали евреи, а больше их — только коммунисты, которым они привыкли капать. Потом кое-кому из сексотов не повезло, а остальные после освобождения города Красной Армией с радостью закладывали полицаев и других предателей.

Так что война войной, но не все ушли в подполье делать оккупантам вырванные годы. Кое-кто продолжал работать по основной специальности. Моргуновский дядька, чтоб прокормить семью с двумя неучтенными ртами, вкалывал в три раза больше, получая сильную поддержку из персонального подполья. Некоторые постоянные клиенты с удовольствием отмечали: стоило большевикам уйти из города, и портной стал шить гораздо лучше. А когда за окном начиналась облава, стрельба или другое мероприятие, портной топал сапогами по полу и приговаривал «Немцы! Румыны!» Под эти слова Аксельрод и Фишман тут же прекращали трещать машинками «Зингер» и замирали.