Граф Остерман - Николай Иванович Павленко

допрошен о цели своего приезда в Митаву и немедленно был отправлен в Москву в сопровождении члена делегации генерала Леонтьева. Курьер оказался камер-юнкером герцога Голштинского П. С. Сумароковым. Он, по свидетельству Миниха-младшего, первым известил Анну Иоанновну о ее избрании императрицей и уведомил о том, что «верховники» без одобрения дворянства намереваются ограничить самодержавную власть. Левенвольде советовал Анне Иоанновне подписать бумагу, «которую после нетрудно разорвать», что она и сделала.

Между тем доставленный в Москву Сумароков во время допроса подтвердил ранее данные показания о своей миссии в Митаву и таким образом выдал Ягужинского. Тот был взят под стражу и не отрицал показания Сумарокова. «Верховники» ощутили нависшую над ними угрозу, о чем свидетельствует суровый приговор, вынесенный Ягужинскому. Приговор должен был предупредить всех противников их плана, что их ожидает такая же участь — казнь.

Анна Иоанновна подписала в Митаве следующее свое обязательство, текст которого был заранее составлен в Москве: «Хотя я рассуждала, как тяжко есть правление столь великой и славной монархии, однако же, повинуясь Божеской воле и прося его Спасителя помощи, к тому же не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, намерилась принять державу и правительство, елико Бог мне поможет так, чтобы все наши подданные, как мирские, так и духовные, могли быть довольны.

А понеже к тому моему намерению потребны благие советы, как во всех государствах чинится, того ради пред вступлением моим на Российский престол по здравом рассуждении, избрали мы за потребность для пользы Российского государства и по удовольствованию верных наших подданных, дабы всяк мог видеть и правое наше намерение, которое мы имеем к отечеству нашему и верным нашим подданным и для того, каким способом мы то правление вести хощем, и подписав нашею рукой, послали в Тайный верховный совет, а сами сего месяца в 2 день из Митавы в Москву для вступления на престол. Дано в Митаве 29 января 1730 года».

Содержание документа, как видим, было составлено так, что якобы инициатива ограничения самодержавия исходила не от Верховного тайного совета, а от самой императрицы, которая располагала, «какими способами мы то правление ввести хощем». Это обязательство генерал Леонтьев доставил в Москву и передал Верховному тайному совету вместе с привезенным Сумароковым.

Казалось, «верховники» могли праздновать победу, доставшуюся им быстро и легко. Осталась самая малость — объявить народу подписанные Анной Иоанновной кондиции.

2 февраля в 10 утра на заседании Верховного тайного совета в присутствии всех его членов, за исключением В. Л. Долгорукова, находившегося вместе с императрицей в пути из Митавы в Москву и прикидывавшемся больным А. И. Остермана, были зачитаны подписанные Анной Иоанновной кондиции и ее письма о добровольном ограничении своей власти. Вслед за этим оба документа были обнародованы собравшимся генералитету, шляхетству и духовным иерархам.

Присутствовавшие молча их выслушали и были потрясены небывалым содержанием — никто не мог припомнить случая, чтобы монарх добровольно, по собственной инициативе решил лишить себя всей полноты власти.

Мертвую тишину нарушил князь Д. М. Голицын, обратившийся к присутствующим с призывом благодарить императрицу Анну Иоанновну за содеянное. Протокол Верховного тайного совета отметил это важнейшее событие лаконичной фразой: «За такую ее императорского величества показанную ко всему государству неизреченную милость, благодарили всемогущего Бога и все согласно объявили, что тою е. в. милостию весьма довольны».

Эта фраза изложила версию произошедшего глазами «верховников». Совсем по-иному она была изложена сторонником сохранения самодержавия. Мнение Феофана Прокоповича: «Никого, почитай, кроме «верховников», не было, кто бы, такое слышав, не содрогнулся. И сами те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики». Однако никто не осмелился открыто протестовать, «понеже в памяти по переходам в сенях и избах многочисленное стояло вооруженное воинство и дивное было всех молчание». Лишь Д. М. Голицын часто говорил: «Видите, как милостива государыня и какого мы от нее надеемся, таковое она показала отечеству нашему благодеяние. Бог ее подвигнул к сему, отселе счастливая и цветущая Россия будет».

«Верховники» отпустили присутствовавших, а сами отправились на заседание, куда привели арестованного Ягужинского. Его спросили, доволен ли правлением, установленным кондициями, на что он не дал вразумительного ответа. Тогда ему показали письмо, изъятое у Сумарокова. Ягужинскому не оставалось ничего иного, как признать себя автором письма. Тем приговорил себя к смерти: по приказанию фельдмаршала В. В. Долгорукова он отдал шпагу и под конвоем сержанта, капрала и 12 рядовых был отправлен в темницу.

3 февраля Ягужинского еще раз допрашивали, а в последующий день у него после очередного допроса отняли награды и при барабанном бое площадные объявили, что он обвиняется в отправке письма, направленного «против блага отечества и ее величества». Это был приговор не только Ягужинскому, но всем, кто осмелится осуждать действия «верховников».

Арест Ягужинского и смертный приговор ему приобрел значение самой суровой меры «верховников» против своих противников — не помогло даже заступничество за Павла Ивановича канцлера Г. И. Головкина, являвшегося его тестем. Обозначился явный раскол в верхах, если под ними подразумевать не только «верховников», но и высших сановников. Особенную важность приобрела позиция широких кругов дворянства и гвардейских офицеров, не намеревавшихся поддержать «затейку верховников» об установлении новой формы правления. Два авторитетных современника высказали осуждение «затейки».

Феофан Прокопович, публицист в рясе, полагал, что порядки, предлагаемые «верховниками», «крайне всему отечеству настоит бедства. Самым им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, столько явится атаманов междуусобных браней, и Россия возымеет скаредное оное лицо, каковое имело прежде, когда на многие княжества расторженно бедствовали».

Эти же мысли разделял казанский губернатор Артемий Петрович Волынский, раскрыв их более основательно в письме в Москву: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонически о милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже между главными, как бы согласно ни было, однако же впредь конечно у них без разбору не будет, и так один будет миловать, а другие, на то яряся, вредить и губить станут.

Второе, понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и… главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради <…> Третие, не допусти Боже, если война на нас будет, и в то время потребно расположить будет обществом