Усвятские шлемоносцы - Евгений Иванович Носов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кабы б червь беспонятный, — уже ровнее выговорила Натаха. — А то и люди на людей идут. Им-то чего бы? Вон какие страсти друг против друга понавыдумали — аропланы да бомбы.
— Бомбы не бомбы, а итить все одно надо, раз уж такое взнялось.
— Ну дак али я беды не понимаю? А токмо… Ох, Кося, небось не жалезные вы супротив-то бомб да снарядов. Одной рубахой прикрытые.
— А то не жалезный! — безголосо посмеялся Касьян, переводя разговор на шутку. — Еще какой жалезный! Ну-кось, подвиньсь, скажу, чего про меня дедко-то Селиван вычитал…
Натаха тяжело отползла к стене, и Касьян, обрадовавшись примирению, прилег рядом. От этого его, однако, опять закружило, и он, крепясь, сцепив зубы, притих.
— Отчего мокрый-то? — спросила Натаха, оглядывая его сбоку, против луны.
— А-а… пустое… Голову мочил… Дак слышь чего… — уже через силу, преодолевая тошноту, выдавил Касьян. — Читал дедко, будто у меня два прозвища.
— Как это?
— Не то чтобы два. Одно и есть… Вроде как на монете. На одной стороне — пятак, на другой — решка.
— Кто ж тебе такую цену положил — пятак?
— Ну, это я к слову, чтоб поняла.
— Так уж и поняла.
— По-простому я, стало быть, Касьян, да?
— А кто ж ты еще?
— …а по-писаному вовсе не Касьян.
— А и правда, много нынче выпил, — первый раз усмехнулась Натаха. — Я, поди, за Касьяна выходила. Иди-ка ты, Кося, к себе. Ты совсем спишь. Вот и глаза не глядят.
— Это я так… Полежу маленько.
— Да и кто ж ты по-писаному-то?
— А-а! — протянул Касьян, не размыкая глаз. — Дак вот пишут — шлемоносец я! Звание мое такое.
— Чего, чего?
— Шлемоносец!
— Господи! Чего еще на себя плетешь?
— Ну… — Касьян запнулся, не находя больше пояснения этому слову. Ну… на голову такую жалезную шапку дают… Чтоб не ушибло. По ней саданут, а мне ничего.
— Ты его токмо слушай, балабола старого. Над тобой потешаются, а ты и рад.
— Книга у него такая, старинных письмен. Я сам про себя читал. Будто мне от самого рожденья та шапка заготовлена Я, к примеру, родился, живу, землю пашу или там еще чего делаю, ничего не знаю, а она уже где-сь лежит.
— Дак и всякому мужику она заготована. Долго ли войну кликать?
— Не-е!.. Ну… как это тебе сказать! Моя не такая. В ней я буду вроде как заговоренный.
Врал через силу, через тошноту Касьян, утешал Натаху, уводил ее от ненужных мыслей, как куропач уводит из гнезда опасность, но и сам хотел верить в такую свою чудодейственную шапку. Однако Натаха на все это только грустно вздохнула:
— Ох, Касьян, Касьян. Ровно бы младенец. И как-то ты там, на войне, будешь… Уж чего тебе заготовано, так вот оно…
Привстав на локоть, Натаха запустила руку под подушку, вытащила белый сверток.
— Может, что не так, — скажешь: завтра переделаю.
Раскрыв отяжелевшие веки и все еще не догадываясь, Касьян принялся расправлять на груди сверток, и тот развернулся холщовой сумкой, к углам которой была пришита обоими концами долгая коломянковая лямка. Смутясь так, что жаром налились уши, он молча вертел перед собой и теребил свой подорожный пещур, простерев его в лунном свете на вытянутых руках к потолку. И Натаха, прижавшись виском к его плечу, подспудно двигавшемуся жесткими желваками, шепотом пояснила:
— Сама, грешная, шила. Не след было шить своими руками. Поди, не положено?
— Почему — не след? Я ж не покойник…
— А мать и вовсе нитки не видит. Да и того пуще от слез потухла б… Я и то от нее украдкой, чтоб не видела.
— Ну-к что ж… — собравшись, как можно спокойнее проговорил Касьян. Это дело. Без сумки не обойтись.
— Постромка не коротка ли?
— Сгодится. В самый раз… Ладный сидорок! Гляди ты: и буквы вышила! А их-то зачем?
— А так просто… Чтоб вспоминал…
— Вот, вишь, опять все руками. Так и не купили тебе машинки…
Чувство вины снова полоснуло Касьяна. Он отшвырнул, не глядя куда, сумку и потянул к себе Натаху, ища ее губы. Та отстранилась, загородилась от него ладонью.
— Не надо, Кось.
— Чего ты…
— Отпусти, не надо.
— Ну Натах… — душно, пьяно зашептал он.
— Угомонись. Маленький у нас.
— Ну да и что… — бормотал он, сам себя не слыша.
— Боюсь я. Глянь ты какой дурной. Да и мать не спит.
— Ну пошли в сарайку.
— Нет, Касьян, нет… Боюсь.
— Ухожу ведь, — обиделся Касьян.
— Нельзя так… Надо бы тебе не пить. За водкой и про меня забыл.
— Как же я помнить тебя буду? Там-то? На полгода, не меньше, а то и на весь год ухожу.
— Знаю, Кося, знаю. Да разве одним этим дом помнится? Вон дети твои спят. Их и помни. Тебя весь день не было, а они намотались, напомогались. И бураков надергали, и в погреб раз пять бегали, и куриц ловили. Сережа дак и дрова брался сечь, хекал-хекал, как старичок, самого топор перевешивает. А ему сколь еще всего без отца достанется. Мы-то с матерью теперь и куру не споймаем: одна обезножела, а я — квашня квашней.
— Табачку нигде близко нету? — отвернувшись, сказал Касьян.
— А еще и земля вон ляжет на бабьи руки, — продолжала свое Натаха. — Шутка ли, поле неоглядное. Хлеб, да бурак, да чертова уйма всего. Родится маленький и вовсе руки свяжет.
— Как назовешь-то? — спросил Касьян, опять нашарив отброшенную сумку. — Не надумала?
— Надумала… Касьяном и назову.
— Чегой-то? — удивился он и не сдержал смешка. — Опять шлемоносец?
— Не мели. Не знаю я ничего этого.
— Дак зачем еще Касьян-то?
— А чтоб слово в доме было. Ты уйдешь — и позвать так некого будет. А то вроде как ты опять с нами. Как и не уходил. А чем плохо: Косечка? А мне нравится. Пусть с этим растет.
— Под нову каску.
— Чего?
— Да это я так… Касьян дак Касьян. Может, и пригодится… У тебя нечего выпить? — спросил он, вставая.
— Куда ж тебе еще?
— Жалко, что ли? — сказал он, как-то отчуждаясь.
— Да мне не жалко. Вон у матери есть маленько на растирку. Выпей, если охота. Под печкою стоит.
— Ну ладно… На нет и суда нет… Пошел я, раз такое дело. Натопили-то как.
10
Назначил себе Касьян встать в тот последний день пораньше, да не исполнилось: в сенной прохладе незаметно когда и как мертвецки провалился в небытие и проснулся, аж когда все щели уже сочились дымными, напористыми лучами позднего утра.
Мир уже давно жил без него,