И откуда вдруг берутся силы… - Юлия Владимировна Друнина

Комиссар не дал ход делу. Человек старше меня лет на двадцать, он относился ко мне по-отечески.

К тому времени я стала просто доходягой – вид дистрофика, страшенный фурункулез, куриная слепота. Комиссар (как признался потом) уже подумывал о моем комиссовании на предмет демобилизации по состоянию здоровья.

Конечно, было очень трудно. Кроме своего основного нелегкого дела все мы, оружейники, были заняты на земляных работах: спешно строили капониры, доты, блиндажи.

Меня и так ветром качало, а тут еще надо было таскать неподъемные носилки с землей. Шла в полуобморочном состоянии, на одном только самолюбии, под презрительными взглядами других девчонок. Им, здоровым, привыкшим к физической работе, казалось, что я просто придуриваюсь, или, как тогда говорили, «сачкую». (Расскажи, что была уже в самом эпицентре войны, да еще добровольно, – не поверили бы, засмеяли…)

И кормили нас, наземный состав, здесь, в тылу, негусто. Не вытравишь из памяти унизительной, три раза в день повторяющейся процедуры: дежурная несет доску, на которой лежат вожделенные пайки хлеба. Каждая девчонка еще издали нацеливается взглядом на тот кусок, который кажется ей побольше. Потом хватает приглянувшуюся пайку, порой руки сталкиваются, борются – я отвожу глаза. На доске остается один ломоть – мой.

Раздача супа тоже священнодействие, он разливается в алюминиевые миски по кругу, по одной ложке, сначала жидкость, потом гуща, с аптекарской точностью. Не дай бог кому-то покажется, что налили неполную ложку!.. Оно и понятно: молодые, здоровые, занятые на тяжелой физической работе девахи.

Во время перерыва на обед у меня часто не хватало сил тащиться три километра до столовой. Валилась на землю и засыпала. И стеснялась попросить девчонок принести мне хотя бы кусок хлеба…

Да, конечно, было трудно. Но не тяжелее же, чем во время выхода из окружения? Однако тогда ко мне не пристала ни одна болячка!

Кончилось все госпиталем. Внесли меня туда на носилках, с высокой температурой и нечеловеческой болью в опухшей, как колода, и пылающей, как кумач, ноге: рожистое воспаление, флегмона, начинающееся заражение крови. В царапину на ноге попала вместе с землей инфекция, ослабевший организм не смог с ней бороться.

Сепсис ликвидировали быстро – какими-то уколами. А рожу с флегмоной стали лечить таблетками кирпичного цвета – красным стрептоцидом.

Я вдруг оказалась в раю. Лежи на койке, спи сколько хочешь, еду приносят прямо в постель, и совсем не такую, как в полку.

А красный стрептоцид действовал молниеносно – боль прошла, опухоль спадала на глазах. По-видимому, микробы тогда еще не приспособились к борьбе с лекарствами.

Я испугалась, что меня тут же выпишут из рая. Снова тяжелые земляные работы, недовольство технарей и летчиков, усмешки девчонок.

И пошла на преступление – не глотала чересчур эффективно действующие таблетки, а прятала их под подушку.

Однажды, перевернув подушку, я с ужасом увидела, что наволочка и простыня под нею стали кирпичного цвета. Тайком их застирала…

Десять блаженных дней в госпитале вылечили не только мое тело, но и душу – человек в юности подобен ваньке-встаньке. Отоспавшись, отдохнув, подкормившись немного, я стала смотреть на вещи по-другому. Снова ожила надежда.

Войне все еще не видно конца. Почему я опустила руки, почему бы мне не попытаться драпануть и отсюда?

В полк я вернулась другим человеком. Все болячки как рукой сняло.

И работаться мне стало по-другому. В конце концов, даже медведицу можно научить ходить по проволоке…

А вооружение усложнилось: вместо устаревших И-15-бис нам прислали Ил-2 – бронированные, имеющие уже и реактивные снаряды штурмовики, прозванные фашистами «черная смерть».

Понемногу пушка ШВАК и пулемет ШКАС перестали мне сопротивляться.

Решалась судьба Сталинграда. Мы ждали нападения японцев. Объявили готовность номер один. Летчики сидели в самолетах с прогретыми моторами, технари рядом. Бомбы были уже подвешены, оставалось только в случае боевого вылета ввинтить в них взрыватели.

Во время одной тревоги, когда я под плоскостью регулировала положение бомбы специальными винтами, ребята, поддерживающие ее сверху, уронили эту стокилограммовку. Хорошо, что она только чиркнула мне по лбу стабилизатором… Впоследствии я шутила, что это было первое мое боевое ранение, причем от прямого попадания бомбы. Но тогда было не до шуток. Кровь заливала глаза, а инженер по вооружению честил меня же…

В Сталинграде шли уличные бои, и обстановка на ДВФ стала еще напряженнее.

Но когда фашистов под Сталинградом разгромили, напряжение на аэродроме спало. Постепенно мы и вовсе стали мирным гарнизоном. До такой степени мирным, что даже начала бурно развиваться художественная самодеятельность.

Здесь на сцене (в прямом и переносном смысле этого слова) неожиданно появилась я. Составленная мною по просьбе комиссара литературная композиция – мне пришлось исполнять в ней и роль ведущего – получила первую премию на смотре армейской самодеятельности.

Я легко писала новые тексты на мелодии популярных в то время строевых песен, и они вошли в быт нашего гарнизона. Бывало, по команде «Запевай!» грянут ребята так, что у меня мороз по коже:

Эй, пилот молодой,

Когда вступишь ты в бой,

Свою юную жизнь не жалей,

А в священном бою

За Отчизну свою,

Как Гастелло, стервятников бей!

Простые, безыскусные, шаблонные слова, но они отвечали настроению летчиков, рвавшихся на фронт, и комиссар всячески поощрял меня к «творчеству».

Его уважение к моему интеллекту было так высоко, что мне даже поручили проводить занятия с летчиками по истории партии.

К сорок третьему году, когда в армии были введены погоны и новые звания, мне «присвоили ефрейтора» – так я стала отличным бойцом.

А «отличный боец» ломал голову над тем, как бы удрать, «дезертировать» на запад…

Навалилась беда, огромная, непоправимая беда. Умер отец.

С письмом матери в руках пришла я к комиссару – поделиться горем.

А комиссар сделал то, о чем я и мечтать не могла. Дал мне, «как отличному бойцу», в связи со смертью отца на несколько дней отпуск домой, то есть в Заводоуковку.

Прощай, разъезд Дубининский, село Михайловка! Прощай, ДВФ!

Все тяжелое, связанное с тобой, смягчится, просеется сквозь сито памяти, и останется только восемь строк:

Мне при слове «Восток» вспоминаются снова

Ветер, голые сопки кругом.

Вспоминаю ребят из полка штурмового

И рокочущий аэродром.

Эти дни отгорели тревожной ракетой,

Но ничто не сотрет их след —

Потому что в одно армейское лето

Вырастаешь на много лет.

До Заводоуковки я добралась без приключений. Ведь