Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике - Лидия Грот

Однако Байер, не владея русским языком, был знаком только с немногими фрагментами русских летописей по переводам, поэтому оговорка летописца о том, что свей были другим народом относительно варягов-руси, смутить его не могла, и «находка» в Бертинских анналах стала для него тем решающим аргументом, опираясь на который, он начал огульно отрицать все источники, противоречившие его концепции «народ Rhos – от поколения шведы были»: «…Ныне же из летописей французских бертинианских… особливо знатное место присовокуплю…» [65] . «Знатное место» из Бертинских анналов было его открытием, его звездным часом, поэтому Байер объявил войну любому Рюрику, который не был «от поколения шведов». Байер тогда не знал, что за почти трехсотлетний период ни одного Рюрика «от поколения шведов» найти так и не удастся. Однако в угоду байеровскому «открытию» и были ошельмованы вышеупомянутые немецкие генеалогии, историческая ценность которых до наших дней продолжает отрицаться норманнистами.

Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму и «Атлантиде» Рудбека, были теми властителями дум среди просвещенных европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлецера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье « О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т. е. за год до известной диссертации Г.Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который, производя начало свое от готфов, живших прежде сего около Черного моря… Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путем вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря… наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию…» [66] . Как видим, за словами Миллера – образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманнизмом и, в конце концов, опровергнутые наукой (правда, в отечественной исторической науке позиции Миллера, тиражирующего И.Магнуса, по-прежнему признаются «серьезно обеспеченными» в источниковедческом плане; обеспеченными чем – фантазиями И. Магнуса?). В 1750—1760-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлецер приступает к «очищению» ПВЛ [67] . Подобный подход Шлецера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлецер подошел к исследованию ПВЛ с навыками ученых, работавших над библейскими текстами [68] . С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом Священного Писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлецер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного…», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний… Очистить еще мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений» [69] имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлецер явно следует с энтузиазмом неофита.

Вот таким образом методика мифотворчества, сложившаяся в готицизме XVI в., получила буйное развитие в шведской историографии XVII в., породив течение рудбекианизма, которое вышло за пределы Швеции и сначала привольно растеклось гулливым потоком, поразив и западноевропейскую историческую мысль эпохи Просвещения. Со второй половины XVIII в. поклонение готицизму и рудбекианизму стало замирать и постепенно с тихим журчаньем ушло в песок забвения, получив вечную стоянку среди диковин и причуд фантазии, порожденных историческими утопиями. Однако ничто не исчезает бесследно, даже произведения духовной жизни. Они так же, как и живые организмы, проявляют способность к мутации и приспособлению к изменившимся условиям окружающей среды. Так, часть «причуд фантазии» рудбекианизма оказывается узнаваемой во многих аргументах норманнистов. В этой связи изучение этого историографического феномена имеет сугубо актуальное значение. Но и готицизм не канул бесследно в Лету, растворившись в рудбекианизме. Фантазийные образы готицизма «перекочевывали» в работы Вольтера, откуда они, осененные авторитетом представителей французского Просвещения, получали свободное плавание по общеевропейской исторической мысли (как это видно из работ Миллера), не будучи научно выверенными концепциями. Но готицизм – не наука, и методика, разработанная его представителями, также не носит научного характера, и время тут бессильно что-либо изменить.

Однако не только поддержка готицизма и рудбекианизма английскими и французскими мыслителями XVII–XVIII вв. сказалась на взглядах Байера, Миллера, Шлецера. Эпоха Просвещения породила и собственные утопии, вошедшие составной частью в идейный багаж норманнизма и негативно сказавшиеся, в частности, на исследовании такой темы, как генезис древнерусского института княжеской власти.

Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти – княжеской или королевской – связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса – возникновением государства, объединенного под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей – монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, четко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как все это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключенного между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора .

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие историки. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлецера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется еще раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих ученых, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой, только если рассматривать ее в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещенной идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая все, что стояло на пути усвоенного ими нового учения.

Вышеприведенные взгляды Миллера о «демократическом» правлении у новгородцев как раз соответствуют идеям, сформулированным в теории Общественного договора, именно их стремился педантично излагать Миллер в своих работах на русском языке. Таким образом, в российскую науку был введен принцип первичности догмы над источниками :, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочиненными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму – оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулезного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчета в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то все, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а следовательно, к докняжескому периоду.