О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

Но сегодня лоскутное одеяло полей и лугов дремало в блеске солнечных лучей и воздух даже здесь, на высокой гряде, был напоен густыми ароматами лета. Я знал, что на фермах внизу трудятся люди, но нигде не было видно ни одной живой души, и меня охватило ощущение мирного покоя, которое всегда рождали во мне безмолвие и пустынность вересковых холмов.

В такие минуты я отстранялся от себя и беспристрастно оценивал свои успехи. Так легко было перенестись назад, к тому дню, когда я решил стать ветеринаром. Я точно помнил даже минуту. Мне было тринадцать, и я читал в "Меккано", журнале для мальчиков, статью о выборе профессии. Дойдя до ветеринарии, я вдруг проникся неколебимым убеждением, что это – мое призвание. Но, собственно, почему? Только потому, что я любил собак и кошек, а служба в конторах меня не прельщала. Довольно-таки слабые аргументы для определения своего будущего. Я не имел ни малейшего понятия ни о сельском хозяйстве, ни о сельскохозяйственных животных и, хотя за годы учения в колледже успел узнать достаточно много о этих последних, свою дальнейшую судьбу представлял себе однозначно – я собирался специализироваться на лечении мелких животных. До самого получения диплома моя дальнейшая жизнь виделась мне так: я лечу собак, кошек и других домашних любимцев в собственной ветеринарной клинике, где все будет не просто современным, но суперсовременным. Идеально оборудованная операционная, лаборатория, рентгеновский кабинет – все это четко рисовалось в моем сознании до дня окончания колледжа.

Так каким же образом я очутился здесь, на вершине высокого йоркширского холма, без пиджака, но в резиновых сапогах, источая легкий, но несомненный коровий запах?

Перемена в моих взглядах произошла очень быстро – собственно говоря, почти сразу же после того, как я попал в Дарроуби. В ту эпоху повальной безработицы выбирать не приходилось, но я не сомневался, что задержусь здесь ненадолго, что это просто первая ступень в осуществлении моих честолюбивых замыслов. А потом почти мгновенно все стало прямо наоборот.

Может быть, свою роль сыграла невыразимая свежесть воздуха, которая все еще ошеломляла меня каждое утро, когда я выходил в одичавший сад Скелдейл-Хауса. Или калейдоскопическая жизнь в красивом старинном особняке с моим талантливым, но слишком уж энергичным патроном и с Тристаном, его нерадивым братом-студентом. А может быть, просто лечение коров и свиней, овец и лошадей оказалось против моих ожиданий удивительно интересным и я увидел себя по-новому – необходимым винтиком огромной машины сельского хозяйства моей страны. Это давало глубокое удовлетворение.

Или же я просто не представлял себе, что существует такое место, как йоркширские холмы, мне и в голову не приходило, что я могу проводить все свои дни на высотах, где чистый ветер несет запахи и трав, и деревьев и где даже под секущими зимними дождями можно большими глотками пить воздух и улавливать в его холодной резкости нежный привкус просыпающейся весны.

Как бы то ни было, для меня все переменилось и моя жизнь заключалась теперь в том, чтобы объезжать фермы, разбросанные по этой крыше Англии, и проникаться уверенностью, что я – избранник судьбы.

Вернувшись в машину, я просмотрел список вызовов.

День промелькнул быстро, но около семи часов вечера, когда я уже думал закончить, мне позвонил Терри Уотсон, молодой работник, державший двух собственных коров. У одной из них, сказал он, начался летний мастит. Для середины июля заболевание еще редкое, хотя на исходе лета бывали буквально сотни таких случаев. У этого мастита было даже местное название "августовская мошна". Заболевание очень неприятное, поскольку оно практически не поддавалось лечению, и обычно корова теряла пораженную долю вымени, а иногда и жизнь.

Корова Терри Уотсона выглядела плохо. К часу дойки она еле добрела с пастбища, далеко отставляя правую заднюю ногу, чтобы не задеть вымени, потому что прикосновение к нему причиняло боль, и тревожно глядя прямо перед собой. Я осторожно потянул пораженный сосок, и вместо молока в подставленную жестянку брызнула струя темной дурно пахнущей жидкости.

– Запах такой, что не ошибешься, Терри, – сказал я. – Да, это летний мастит. – Я провел рукой по горячей распухшей четверти и едва коснулся болезненного места, как корова приподняла ногу. – И очень сильный. Боюсь, дело плохо.

Терри погладил корову по спине, хмурясь все больше. Еще совсем молодой (ему не исполнилось и двадцати пяти), женатый, недавно ставший отцом, он принадлежал к тем труженикам, которые весь день гнут спину на других, а вечером, вернувшись домой, ухаживают за собственной немногочисленной живностью. Две коровы, несколько свиней и кур – это большое подспорье для человека, который живет с семьей на тридцать шиллингов в неделю.

– Не пойму я что-то, – бормотал он. – Если б она хоть доиться перестала, а то еще давала по два галлона в день. Так я ее давно бы уже дегтем помазал. (Фермеры в те времена обмазывали дегтем соски недойных коров, чтобы предохранить их от мух, считая, что те переносят заразу.)

– К сожалению, заболеть может любая корова, а особенно та, которая начинает терять молоко. – Я вытащил термометр. Он показывал сорок один и один.

– Что же теперь будет? Подлечить ее вы можете?

– Сделаю все, что в моих силах, Терри. Введу ей лекарство, а вы должны прочищать сосок как можно чаще, но ведь вы не хуже меня знаете, какая это трудная болезнь.

– Да уж знаю! – Он уныло следил, как я впрыскивал в шею коровы антитоксин (даже теперь мы все еще применяем его при летних маститах, потому что, к сожалению, ни один из современных антибиотиков не оказывает на них значительного действия). – Она потеряет четверть вымени, верно? А то и сдохнет?

– Ну не думаю, чтобы она сдохла, – нарочито бодрым тоном сказал я. – А если одну долю и придется удалить, она все наверстает с тремя оставшимися.

Но меня терзало мучительное чувство беспомощности – как всегда в тех случаях, когда речь шла о чем-то важном, а я был бессилен помочь. Ведь я знал, какой это удар для Терри – корова с тремя сосками теряет значительную часть своей рыночной цены, а на лучший исход и рассчитывать не приходилось. Если же корова сдохнет… Я отогнал от себя эту мысль.

– Послушайте, может, вы мне хоть посоветуете что-нибудь? Или дело совсем уж пропащее? – Худые щеки Терри были землисто-бледными, и, взглянув на его щуплую фигуру, я в который раз подумал, что он недостаточно крепок для своего тяжелого труда.

– Я ничего обещать не могу,– сказал я.– Но легче идут на поправку те коровы, которым чаще прочищают соски. Потратьте на это вечер – каждые полчаса, если сумеете выкроить время. Если эту дрянь в соске удалять, едва она образуется, большого вреда от нее быть не должно. Вымя обмывайте теплой водой и хорошенько массируйте.

– А чем его смазывать?

– Да чем угодно! Главное – разминать ткани, так чтобы побольше убрать этой дряни. Можно, например, вазелином.

– У меня есть чашка гусиного жира.

– Вот и прекрасно!

Я подумал, что чашка гусиного жира обязательно найдется на любой ферме – универсальная мазь и лечебное средство и для людей, и для скотины.

Оттого что для него нашлось занятие, Терри немножко ожил. Он принес старое ведро, устроился поудобнее на доильном табурете и прислонился к корове. Вдруг он поглядел на меня через плечо с каким-то вызовом.

– Ну ладно, – сказал он, – сейчас и начну.

На другой день меня рано утром вызвали к корове с послеродовым парезом, и по дороге домой я решил заглянуть к Уотсонам. Было часов около восьми, и, войдя в маленький хлев с двумя стойлами, я увидел, что Терри уже сидит там в той же позе, в какой я оставил его накануне. Прижавшись щекой, к коровьему боку, он с закрытыми глазами оттягивал больной сосок. Когда я заговорил, он вздрогнул, словно внезапно проснулся.

– Доброе утро! Вы, значит, опять за нее взялись?

Корова тоже оглянулась на мой голос, и я даже ахнул от неожиданности – настолько лучше она выглядела, чем вчера вечером. Остекленелость исчезла из ее глаз, и она посмотрела на меня с небрежным интересом, характерным для всех ее сородичей, когда они здоровы. Но самое главное – ее челюсти двигались из стороны в сторону с той неторопливой равномерностью, которая всегда радует сердце ветеринара.

– Господи! Да ее не узнать, Терри. Это просто другая корова!

Терри, казалось, с трудом разлеплял веки, но все-таки он улыбнулся:

– Нет, вы вот с этого конца поглядите.

Он медленно поднялся с табурета, разогнул спину – не сразу, а очень постепенно – и оперся локтем о круп коровы.

Я нагнулся к вымени, нащупывая вчерашнее болезненное вздутие, но моя ладонь скользнула по ровной упругой поверхности, и, не веря себе, я помял кожу между пальцами. Корова отнеслась к этому с невозмутимым спокойствием. В полном недоумении я потянул сосок. Цистерна (полость над соском, где собирается молоко) была почти пуста, но мне удалось выжать на ладонь совершенно белую струйку.