История нравов - Эдуард Фукс

Сущность галантности заключается в том, что женщина в качестве орудия наслаждения, как живое воплощение чувственности взошла на престол. Ей поклоняются, ей курят фимиам, как олицетворенному сладострастию. Перед ее умом и воображением, перед ее душой благоговеют лишь настолько, насколько они возвышают ее чувственные прелести и доставляемое ею чувственное наслаждение. Культ женщины и чувственности в указанной форме был также неизбежен, был таким же необходимым историческим последствием, как и само возникновение абсолютизма. Там, где ограниченный численно класс мог существовать за счет всего остального населения и беспрепятственно удовлетворять свои вожделения, он неизбежно становится паразитом. А у паразита одна только программа — физическое наслаждение. Один из остроумнейших эпикурейцев эпохи, аббат Галиани, писал: «Человек существует не для того, чтобы постигнуть истину, и не для того, чтобы быть жертвой обмана. Все это безразлично. Он существует исключительно, чтобы радоваться и страдать. Будем же наслаждаться и постараемся поменьше страдать». А желаннейшим наслаждением становится любовь. Так последняя должна была стать в век абсолютизма самоцелью.

Паразит хочет, однако, наслаждаться, не затрачивая предварительно или одновременно никакой умственной или душевной энергии. Поэтому страсть и борьба безусловно упраздняются. Удовлетворение чувственности — таков общий закон морали: нравственности противоречит только отказ. Женщина поэтому с самого начала готова уступить. Ее колебания — только средство увеличить наслаждение мужчины. Один из величайших мастеров по части галантности, граф Тилли, говорит в своих мемуарах: «Во Франции необходимо пустить в ход немало прилежания, ловкости, внешней искренности, игры и искусства, чтобы победить женщину, которую стоит победить. Приходится соблюдать формальности, из которых каждая одинаково важна и одинаково обязательна. Зато почти всегда есть возможность насладиться победой, если только нападающий не болван, а женщина, подвергшаяся нападению, не олицетворение добродетели».

Если дама колеблется, то только потому, что хочет увеличить удовольствие мужчины, добивающегося ее благосклонности. «Какое очарование связано с подобными сооружаемыми препятствиями! — восклицает граф Тилли. — Женщина не желает сразу сдаться. Она позирует в роли неприступной. Она должна говорить «нет», а ее поза внушает мужчине уверенность в успехе. Все грубое и опасное должно быть исключено из любви. Страстная ревность считается смешной. Если обнаруживается это чувство, оно вызывает только недоверчивое и неодобрительное покачивание головой. Соперники скрещивают шпаги, но они редко прокалывают сердце, обыкновенно оставляя на коже лишь царапину. Подобно шипам розы, любовь должна наносить лишь моментальную боль, а не подобно кинжалу в бешеной руке — опасные для жизни раны, еще менее убивать. Кровь только символ, а не удовлетворение мести. Не нужно бойни, достаточно одной капли, чтобы создался этот символ.

Желания обнаруживаются всегда элегантно и грациозно, а не бурно и разрушительно. Никто не позволит себе жеста циклопа. С руки никогда не снимается перчатка. Люди садятся за стол наслаждения как беззаботные жуиры, а за их стульями, в качестве прислужника, стоит радость.

Подобное представление о любви, лишенной всякого «животного элемента», предполагает, как свое полярное дополнение, систематическое воспитание женщины как лакомого кусочка для чувственного наслаждения. Все в общении с ней должно гарантировать сладострастие. Она постоянно должна находиться, так сказать, в состоянии сладострастного самозабвения — в салоне, в театре, в обществе, даже на улице, равно как и в укромном будуаре, в интимной беседе с другом или поклонником. Она должна утолять желания всех и каждого, кто с ней соприкасается. Каждая женщина должна принадлежать всем, должна обладать искусством увеличивать до бесконечности свою способность наслаждения, удвоить, удесятерить свою личность.

Всеми способами: речью, движениями, костюмом, шуткой, игрой, — всем своим психическим и духовным существом женщина обязана доказывать, что она постоянно и мастерски осуществляет эту свою единственную программу жизни. Поведение ее должно внушать мысль, что ее воображение всецело насыщено сладострастными представлениями, что ее мысль обращена лишь на один этот предмет, занята только его разнообразными возможностями. Во всяком случае, она должна принять такую позу. Ибо и любовь стала публичным актом, предметом выставки и разыгрывается на сцене перед тысячью зрителей. Поэтому эпоха особенно высоко ценит женщину, уже от природы настроенную чувственно, жаждущую все новых наслаждений и вечно мечтающую о праздниках любви.

Само собой понятно, что этим и обусловливалось все поведение мужчины, тогда как поведение женщины было лишь ответом на его поведение. Мужчина должен был уважать в женщине драгоценнейший сосуд сладострастия. И он так и поступал, превращал женщину в идола, в единственное божество. Обращение его с ней было равносильно постоянному боготворению ее, неизменному и самозабвенному культу в словах и делах.

Женщина обладает только достоинствами, она добродетельна и прекрасна, и притом прекрасна каждая. Подобно тому как каждая женщина до известной степени принадлежит каждому мужчине, так и мужчина обязан распространять свой культ на каждую женщину в отдельности. Каждой женщине, в частности, обязан он говорить и доказывать, что именно она то существо, которое заставляет его кровь течь быстрее, которая возбуждает его чувства и т. д. Каждая женщина должна себя чувствовать царицей. И эта цель кладет отпечаток на все его поведение, смягчает его голос, так как преданность и боготворение не мирятся с шумливостью. Искренность и откровенность во взаимных отношениях вытесняются вежливостью и, смотря по обстоятельствам, более или менее подчеркнутой лестью. Противоречие допускается только в том случае, если оно превращается в комплимент.

Мужчина устраняет с пути женщины каждое препятствие. Каждое ее желание становится для него приказанием, малейший ее каприз — законом. Женщине предоставлено первое место, ей уступают дорогу, дабы ей было удобно идти. Каждый считает для себя честью отказаться от собственных прав и выгод в пользу ее.

Только что описанное поведение мужчины должно, однако, — и это важно! — иметь эротическую нотку, которая и отличает галантный век от всех других эпох. По существу, галантность, рыцарское отношение более сильного к более слабому вечно и потому всегда налицо в отношениях полов, как вечно и их отличие друг от друга в смысле физической силы. В эпоху галантности это рыцарское отношение, однако, доведено до смешного, и притом исключительно в направлении эротическом. Мужчина относится к женщине по-рыцарски не только как к существу более слабому, а как к драгоценному орудию желаннейшего наслаждения, в ней воплощенного.

В эпоху галантности, естественно, должна была коренным образом измениться и сущность чувственных проявлений. Из проявления силы, всегда, впрочем, самой природой ограниченной, чувственность превратилась в простую игру. Любовь стала галантностью, так как игру можно продолжать до бесконечности и каждый день ее можно разнообразить. Все формы взаимного ухаживания превращаются в игру и тем самым становятся более утонченными. Все духовное, душевное, артистическое — лишь средство возбуждения, средство выработать новые формы галантности, придумать новые откровения в этой области.

Все это неизбежно приводит к изменению моральных воззрений. «Мораль внесла в любовь все зло», — говорил Ретиф де ла Бретонн. А аббат Галиани издевался: «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого же черта она существует». И поэтому ее и отсылали к черту, равно как и верность, всегда скучную. Порок получает теперь общественную санкцию. Правда, он не провозглашен официально добродетелью, зато его идеализируют в интересах «наслаждения» — высшей жизненной цели. В ней он находит свое оправдание. Проститутка в глазах всех уже не публичная клоака, а опытнейшая жрица любви. Неверная жена или неверная любовница становится в глазах мужа или друга после каждой новой измены тем более пикантной. Удовольствие, доставляемое женщине ласками мужчины, усугубляется от мысли, что до нее бесчисленное множество других женщин уступало его желаниям, и т. д.

Таковы в общих чертах законы абсолютистской культуры и их специфическое отражение в половой области.

Здесь необходимо подчеркнуть один вывод. Этот вывод гласит: век господства женщины никогда не бывает веком истинного возвышения женщины, а напротив, ее глубочайшего унижения. Культ женщины, подобный тому, который господствовал в XVIII в., мог установиться вообще только при условии такого унижения. В самом деле! В эпоху абсолютизма мужчина и женщина стояли рядом не как равноправные личности, а ведь только в таком равноправии коренится истинное возвышение женщины. В XVIII в. она не имела никаких реальных и гарантированных прав. Напротив, политическое господство мужчины и его произвол по отношению к женщине были безграничны. Век, видевший в неверности женщины желаннейшую пикантность, способную только повысить половое наслаждение, предоставлял в то же время мужчине право подвергать жену на основании одного только подозрения в измене строжайшему наказанию, а именно пожизненному заключению в монастыре.