Евангелие от Фомы - Иван Наживин

Манасия дал Фоме несколько золота.

— Вот спасибо… — сказал тот. — Много среди нас голоты всякой, пригодится… Прощайте, спасибо вам за доброту вашу…

И медленно он спустился лестницей вниз.

Мириам долго думала.

— Ну, тогда и я в Галилею! — вдруг решительно сказала она.

— Да ты совсем с ума сошла!.. — изумленный, воскликнул Манасия.

— Я хочу узнать, чему он учит… И кто он… И все… сказала она. — Все это так необыкновенно!

— Тогда и я за тобой поеду…

— Вот это так!.. — протянула Мириам. — А добродетельная Лия? А что скажет Иезекиил?

— Мне это совершенно безразлично…

— А мне нет…

— Я прошу тебя…

— Что такое?! — с притворным удивлением воскликнула Мириам. — Что это тебя вдруг взяло?.. Нет, ты останешься… А потом, когда я вернусь…

У Манасии загорелись глаза.

— Тогда?.. — весь вспыхнув, тихо сказал он.

— А тогда… — протянула Мириам и вдруг звонко расхохоталась. — А тогда… ты будешь играть мне на кифаре и напевать песни твоей эллинки… Ну, как ее там?.. Посмотри, что это на улице за шум?..

Где-то неподалеку за домами послышалось молитвенное пение хором, грубым и нестройным. Хор приближался.

— А это они идут… — стоя у края кровли, сказал Манасия. — С котомками… И рабби с ними…

Мириам вихрем сорвалась с ложа и бросилась к краю террасы.

— Да, это он… — низким голосом проговорила она и вдруг живо обратилась к Манасии: — Дай мне скорей цветы!..

Манасия подал ей розы. С бьющимся сердцем, выждав, пока небольшая толпа поющих галилеян не подошла к ее дому, — Иешуа с посохом шел впереди всех — Мириам бросила ему под ноги розы, в испуге отпрянула назад и обеими руками закрыла пылающее лицо.

Иешуа поднял цветы, сдул с них пыль и посмотрел вокруг на кровли. Но никого не было видно… В это время справа из-за угла вывалила большая компания богатой молодежи. Они остановились и стали смеяться над поющими галилеянами, крича им всякие глупости, умышленно фальшиво подтягивая и дурашливо раскланиваясь… И, когда Иешуа с галилеянами прошли, — грубоватое пение их замирало за домами… — молодежь, простирая руки к дому Мириам и дурачась, начала взывать на все голоса:

— Мириам!!. Где она, божественная?.. Дайте нам видеть ее немедленно!.. Мы умираем, не видя Мириам!..

— Ах, как все это опротивело мне! — топнув ножкой, с досадой проговорила Мириам.

Но гуляки подымались уже на кровлю. И начался смех, поклоны и всякое озорство. И Мириам невольно рассмеялась. Манасия, кусая губы, бледный и грустный, снова отошел задумчиво к краю кровли… Вдали замирала молитва…

XX

Обыкновенно галилеяне, посещавшие Иерусалим, шли или морским берегом, или стороной заиорданской; только бы миновать ненавистную Самарию, где их встречали всегда насмешки и ругательства, а иногда даже и побои. Ненависть — беспредельная, жгучая, неугасимая — самаритян к остальному населению Палестины, то есть к иудеям и галилеянам, и обратно, иудеев и галилеян к самаритянам, тянулась из века в век. Когда после разрушения царства израильского царь Салманасар захотел снова населить совершенно опустошенную и обезлюдевшую страну, он направил сюда колонистов из разных провинций своего царства. И в то время, как в Иудее и Галилее осели евреи, в Самарию были направлены отчасти и колонисты из Кутры. Самаритяне считали себя частью Израиля, но чистокровные евреи называли их презрительно кутейцами. Постепенно смешавшись с коренным населением, самаритяне приняли еврейский закон и Пятикнижие сделали своей священной книгой. Но не приняли они ни пророков, ни тех преданий, которые были дороги фарисеям, и потому на них смотрели в Иерусалиме, как на опаснейших еретиков: в деле религии полное различие во всем всегда лучше, чем различия только в мелочах, и еретик всегда представляется более опасным и потому более ненавистным, чем совсем неверующий. Постепенно, с веками, среди правоверных установилось предание, что сам Эздра и Зоровавель, и Навин прокляли самаритян во имя Иеговы и отлучили их от верующих. При Александре Македонском вражда эта усилилась еще более: Манасия, брат первосвященника, женился на дочери правителя Самарии и, жадный до власти, добился от Александра разрешения построить на горе Гаризим храм, который соперничал бы с храмом иерусалимским. Сам он стал первосвященником в этом новом храме, сумел переманить из Иерусалима часть жрецов и левитов и разрешил им вступить в брак с иностранками. Этот новый культ и эти скандальные браки довели ненависть правоверных до точки кипения. Всякие сношения с самаритянами стали считаться осквернением: «Кусок хлеба самаритянина, — говорили законники, — это все равно, что кусок свинины». Самое слово «самаритянин» было последним из ругательств, которое ни один воспитанный человек никогда не решился бы произнести… Самаритяне в долгу не оставались и при проконсуле Колонии, одном из предшественников Пилата, как-то ночью, во время праздника Пасхи, они пробрались в храм иерусалимский и в святилище его разбросали мертвые кости. Это считалось таким осквернением, что на утро богослужение не могло состояться, так как жрецы не могли из-за этого приблизиться к алтарю… В довершение всего в Самарии, как и в Галилее, жило немало греков и других язычников, там открыто стояли языческие храмы, свободно ходила по рукам монета с изображением греческих богов и сравнительно недавно Ирод Великий, опираясь на эту терпимость самаритян к иностранцам, самое название их столицы, Сихем, переменил в греческое имя Себасты. Ревностные законники с опасением видели это засилие язычества поблизости от святого города: расстояние от Самарии до Иерусалима всего около 50 километров , то есть, другими словами, все эти распри и бури происходили — в стакане воды…

Но Иешуа уже освободился от власти злых традиций и, выйдя из Дамасских ворот Иерусалима, направился домой кратчайшим путем, через ненавистную и опасную Самарию. С ним шел Иоханан Зеведеев, тихий горбун Вениамин и похудевшая Иоанна, жена Хузы, которая, точно околдованная, совсем не отходила от Иешуа, служила всем галилеянам и хотела поселиться поближе к нему, в Тивериаде, где при дворце Ирода у нее были родственники. Хотели было пойти с Иешуа и Иона с Иегудиилом, принимавшие участие в повстанческом движении, но в последнюю минуту они куда-то исчезли. Шли попутчиками и еще несколько иудеев и галилеян, не убоявшихся прохода через Самарию…

Сперва путь шел сумрачными долинами, среди скал, по склонам которых виднелись тихие могилы, а у подножий сочилась какая-то черная вода. Непонятная печаль и тоска охватывали тут души путников. И все вокруг было напоено седыми преданиями. Тут некогда проходил Авраам со своими стадами, тут, спасаясь от Исава, пробежал Иаков, тут, посреди пестрых и шумных двенадцати колен Израилевых, торжественно проехал ковчег завета, тут, гремя оружием, прошли реки ассирийцев-завоевателей, этими местами, плача, уходили в далекий вавилонский плен тысячи и тысячи узников-израильтян… Вот Рама, где пророчица Дэбора отправляла под пальмами суд, вот Габаон, над которым по слову Навина остановилось солнце, вот Бэтэль, где видел Иаков лестницу и входящих и сходящих по ней ангелов Божиих, вот Сило, где в ковчеге покоился Предвечный и где вениамиты, спрятавшись в виноградниках, похитили девственниц иудейских, плясавших на полях, а вот и Сулем, деревня Суламифи, которая в Песне Песней поет о себе: «Я смугла, но я хороша собой, дщери иерусалимские!»

По большой дороге шли и ехали люди: поселяне на волах тянулись на поля, проходили длинные караваны верблюдов в далекие страны, толпы рабочих шли туда и сюда в поисках работы. И если встречный был земляк или просто единоверец, то ему добродушно кричали: «Да будет благословенна мать твоя!..», а если был он язычник или самаритянин, то на него летел град отборных ругательств, из которых «да будет проклята мать твоя!» было далеко не самое обидное. Отдохнуть и подкрепиться останавливались на постоялых дворах, а то и просто у поселян: остановившись на пороге, украшенном мезузой, провозглашали обычный «шелом!» — да будет мир с тобою! — и хозяева радушно принимали нежданных гостей и несли на стол все самое лучшее. Сходились соседи, начиналась оживленная беседа и все звали гостя, кто бы он ни был, «господином»… А там снова в путь, с подожком в руках и с пением священного псалма — чтобы придать себе сил и бодрости — на устах:

«Как приятны жилища Твои, Господи Саваоф! Стремится и льнет моя душа ко дворам Господним, сердце и тело мое восторгаются к Богу живому. Ведь птичка находит дом и ласточка гнездо себе, в котором выводит птенцов своих, а я у алтарей Твоих, Господи Саваоф, Царь мой и Бог мой!..»

И Иешуа под торжественные звуки псалмов — он любил их — все думал свои думы и с тихим удивлением наблюдал, как незаметно, постепенно, они окрашиваются в какие-то новые цвета. Тогда, в беседе с старцем Исмаилом, в Энгадди, и потом, в ночном разговоре с Никодимом, он нетерпеливо, страстно оттолкнул от себя все то, что казалось ему мусором человеческим, только затемняющим божественную правду, но теперь он сам, добровольно, возвращался иногда к этому «мусору» и, несомненно, чувствовал, что во всем этом что-то есть, что без «мусора» чего-то точно человеку не хватает… Ведь вот по старине поют они эти псалмы, и душа в лад торжественным звукам этим как-то очищается, поднимается и легче ощущает присутствие Божие в мире… Он всю религиозную мысль свел к ее простейшему выражению: Бог — отец, люди — братья, единый закон — любовь. Так, все незыблемо верно, но мысль его, помимо его воли, не хотела остановиться на этом, искала сама уточнения, утончения, пыталась проникнуть за какие-то завесы, добиться каких-то последних, окрыляющих откровений… И что удивляло и волновало его более всего, так это то, что он чувствовал в себе первые движения этих откровений, нащупывал в себе точно какую-то драгоценную потайную сокровищницу, и это восхищало его…