Война, блокада, я и другие… - Людмила Пожедаева

А потом мне было сделано соответствующее внушение. Но это было так давно, до той безжалостной войны. Тогда и мама была совсем другая. Она знала огромное количество романсов и пела, аккомпанируя себе на гитаре. Теперь мама не поет. Часто родители пели вдвоем. Оба играли на гитарах, а отец еще играл на мандолине и на балалайке. Он даже был руководителем кружка народных инструментов. Конечно же, мне влетало от отца за озорство. Не мне первой, не мне последней. Но в случае чего я всегда кричала своим обидчикам: «Я папе скажу!» Теперь папа видит, слышит и не заступается. Теперь: «Мы не чужие, не родные / Мы все носители войны».

Я все же не стала «докладывать» старшим господам офицерам «Вопросы языкознания». И тогда они вспомнили, что они за нас, тыловых крыс, кровь проливали… в окопах мерзли, друзей теряли, Родину защищали, народ спасали и… И старшие офицеры вылили на наши головы весь фронтовой и казарменный набор гадостей. Нам с мамой досталось за всех не нюхавших пороха… А то, что и во фронтовом Ленинграде все эти не нюхавшие пороха — в основном женщины-матери, подростки да и старики в умирающем от голода и холода Ленинграде, под бомбами и снарядами одевали, обували, кормили, делали разное вооружение для фронта не покладая рук, сутками, практически без передышек, — это в расчет не берется. Много бы они, нюхавшие порох, навоевали, если бы не те, кто не нюхал порох. Вот так и сочинилось это стихотворение, посвященное моей маме. Но оно касается всех наших матерей — именно матерей, потому что у них у всех украли даже благодарность за общую Победу.

               Разруха

Война разрушила наш дом…Мой отчий дом не существует…Чужая крыша надо мнойОпоры в жизни не дарует.

И нет знакомых мне вещей,Таких уютных и привычных.Не сохранилось ничего…И даже безделушек личных…

Соседей старых тоже нет,С кем пережиты дни блокады…Разрушен дом… и все, что в нем…Что было дорого когда-то…

Осталось детство средь руин…В них похоронен мир беспечный,Он похоронен той войной —Жестокой, страшной, бессердечной.

Мой мир разрушила война —Мир детства, радости и счастья.Распалось все… и я в семьеНе вижу доброго согласья.

Мы как-то каждый по себе.Живем своей отдельной болью…Отец войной… Блокадой мать…Все посыпают раны солью.

Я как чужая в этом доме…Живу при них, как сирота.Да и у мамы жизнь не лучше —При муже горькая вдова…

Война разрушила нам Души,Мы все ни живы, ни мертвы…Забыто все, что раньше было,До той безжалостной войны…

Как мама пела под гитару!И сколько книг читалось нам…И даже взрослые романыЧитались вслух по вечерам.

Но словно не было романсов,Не читан Шиллер и Гюго…«Разбойники», «Компрачикосы» —Все, все ушло в небытие…

Мы как слепые, как глухие…Войной разрушен мир Души…Мы не чужие, не родные,Мы все — носители войны…

Ее жестокого начала,Ее печального концаВся разрушительная силаПо человечеству прошла…

Нас искалечила жестокость.Пример тому — моя семья.Нет дома, нет в Душе покоя.И зыбкий мир у очага…

Все, все разрушено войною —И Дом, и Жизни, и Душа…Все собирать теперь по крохам,Все строить заново — с нуля…

На той немыслимой ГолгофеВсепоглощающей войны,Где без Креста меня распялиПо наущенью сатаны,Там голод, холод и блокада,Там страх, безумство, боль и смерть,На не библейской той ГолгофеРаспяли и земную твердь…

А мы не знали, что мы сдохли

Когда маме сказали, что отцу на фронт сообщили, что мы сдохли в Ленинграде и у отца там, на фронте, новая жена, мама поняла, что у бабушки нам делать нечего. И тогда мы поехали в Сталинград, к маминой старшей сестре.

Было все — скитания, пересадки, отставания от поезда, нас обкрадывали, почему-то несколько дней простояли в степи под Сталинградом, часто простаивали, пропуская воинские эшелоны… Было все, как у многих в то время. Но о двух эпизодах этого пути не могу не вспомнить особо.

Теперь с каждым годом я переживаю этот эпизод все острее и острее. Он мучает стыдом и чувством непоправимой вины перед мамой, да и перед своей взрослеющей совестью. Мне кажется, что этот стыд останется со мной на всю жизнь, но будет и уроком на будущее.

Наверное, мы делали пересадку. А может, я лежала в больнице, так как у меня болели все потроха и из меня просто тянуло все внутренности наружу. А может, это была детская комната при вокзале — не помню, а скорее всего — не знаю. Да это и не существенно. Помню большую полузатемненную комнату, в которой длинными рядами стояло очень много кроватей. На них лежали дети, по крайней мере — вокруг меня. К некоторым приходили мамы, приносили поесть, а потом устраивались на полу и, положив головы на кровать, засыпали. Моя кровать стояла где-то в середине комнаты. Как-то пришла мама и принесла в бидончике гороховый суп. Давая мне бидончик, сказала, чтобы я поела немного и оставила ей. Суп невыносимо вкусно пах… Я вылавливала горох и, что было совершенно невероятно, кусочки сала. Мама предупредила, что сало мне есть совсем нельзя. Но что значит «нельзя» в сравнении с постоянным голодом… Я внутренне уговаривала себя, что попробую только один кусочек… Только один… попробую и все… Делала это тайком, почти не жевала, а только прикусывала, запивала супом и со страхом заглядывала на дно, с надеждой, чтобы суп не кончался. Очень хочется есть, есть и есть… Но я все же отдаю маме бидончик. Мама начинает есть… Я жадно смотрю на нее с надеждой, что она даст мне еще. Но вместо этого мама говорит мне, что я выловила из супа все, что можно было выловить, и оставила ей одну жижу и что, оказывается, я даже съела все сало. Я не знаю, сколько его там было, но мне казалось, что я съела совсем ничего. Я и сейчас думаю, что его там и не было много. Это было удивительно. Мне казалось, что я так мало съела. Я была и осталась голодной, а оказывается, что я съела все… Тогда я, наверное, впервые испытала чувство душевного смятения, чувство вины и желание оправдаться, жалость к себе и маме и страх чего-то непоправимого… И стыд… Потом этот случай то забывался, то всплывал вновь, но, всплывая, становился все острее и острее. И теперь он живет во мне неизлечимой нравственной болью. И чем старше я становлюсь, тем сильнее болит, тем сильнее стыжусь своего проступка… Может быть, становлюсь Homo sapiens.