Страна последних рыцарей - Халил-бек Мусаясул

Но в огромной русской армии их подстерегали неожиданные неприятности. Тщательно наточенные сабли и кинжалы, доставшиеся им от отцов и пролившие на своем веку немало вражеской крови, оставались бездействовать в ножнах. Даже пистолеты с кобурой здесь не были нужны. Воинов вырывало из рядов так, будто их уничтожали злые небесные духи. Они гибли — о, непостижимая судьба — не только не посмотрев противнику в глаза, но даже издалека не увидев пушек, посылавших им смерть. Напрасно они мечтали встретиться с врагом с глазу на глаз, схватить его за горло и притянуть к себе так, что он был бы близок как друг. Одно разочарование следовало за другим. В русском лагере было запрещено все, что могло бы порадовать сердце мужчины после исполненного долга, а именно пение, танцы и веселье всякого рода, нельзя было производить радостные выстрелы и разжигать веселые костры.

Алтай, бывший на фронте командиром эскадрона, рассказывал мне позже, что обычно происходило, если ему нужно было настойчиво внушить нашим землякам русский приказ о соблюдении абсолютной тишины в лагере. Когда он пытался раскрыть им глаза на кроющуюся за этим опасность, объясняя, что противник, привлеченный шумом, может напасть на русские позиции, они лукаво отвечали, что им всем совершенно безразлично, если даже всех русских перебьют, а о себе они как-нибудь сами побеспокоятся, когда настанет время. «А если ты боишься, Алтай, то отправляйся лучше домой. Трусливое сердце притягивает пулю! Нас же оставь петь и танцевать, потому что пока горец доволен и весел, его судьба покоится в руках Аллаха». Затем они понимающе смеялись, глядя на Алтая и его людей. И все оставалось по-прежнему. Ведь все они были родственниками, братьями по оружию, свободный народ, не подчиняющийся кнуту, как русские солдаты.

И многие, слишком многие из этих веселых, отважных сыновей гор нашли свою смерть на полях войны. Они сражались мужественно, умирали с надеждой и не знали своего врага. А в далеком, всеми забытом Дагестане, как единственную весточку от сыновей, ежемесячно получали все растущие списки погибших и пропавших без вести. И снова раздавался в горах и долинах великий плач женщин, жен, матерей, сестер, и наполнялись ручьи их слезами. Если бы эти несчастные женщины знали хотя бы, как зовут врага, то они могли бы посылать на него свои проклятия! Некоторые считали, что во всем виноваты японцы, с тех пор как речь уже о русских не шла, как прежде.

Эти и подобные мысли терзали мне душу, не давая покоя, когда я чудесным воскресным утром ехал на своей тройке по маленькому аварскому селу. Я возвращался из поездки в город, находился уже на пути в Чох и должен был подождать здесь свежих лошадей. Я сразу заметил, что все село было в трауре, потому что вокруг видны были только мрачные лица и черные одежды. Почтмейстер, у которого я пил чай, рассказал мне о трагедии, обрушившейся на них и наполнившей все село печалью и тоской.

«Вы перестанете удивляться огромному горю, господин, узнав о том, что наш аул получил недавно известие о гибели десяти своих сыновей. Они погибли в отважном мужском поединке и отправились в рай к своим отцам, там они отдохнут от своих ран. (Честь и хвала тем, кто не знает отдыха!) Когда жены этих воинов узнали о случившемся, они начали плакать и причитать, как и принято. Но потом, вспоминая своих любимых мужей и все больше осознавая, что они никогда больше не вернутся к ним, они обвязали себя одной веревкой и бросились все вместе в пропасть. Вот так они нашли общую смерть».

Старик закончил рассказ и погрузился в непроницаемое молчание. Затем мне подали лошадей, и все было готово к отъезду. Я сел в тройку, которая повезла меня через долину реки Койсу к нашему аулу. Дорога вела мимо крутых и обрывистых скал. Какую же из них выбрали для себя эти отчаявшиеся женщины? Я не знал этого, но все время видел их своим внутренним зрением летящими в бездну, подобно оборвавшейся жемчужной нити, рассыпающейся при падении. Может, им и не было уготовано место в раю, так как по ученью Мохаммеда женщины не обладают бессмертной душой, но земля открылась и приняла их обратно в свое вечное материнское чрево.

Как я уже знал из своего вещего сна, Мохама и Алтай были ранены еще в начале войны. Рана Мохамы казалась сначала неопасной. А вот Алтай был тяжело ранен в ногу и направлен на лечение в Кисловодск. После получения этой новости тетя Мури жила в постоянном страхе и тревоге, и вскоре приняла решение навестить вместе с Кусум своего сына. Меня она взяла в провожатые, и мы вчетвером отправились в путь: тетя Мури, ее невестка, служанка и я.

Три дня понадобилось нам, чтобы через перевалы и ущелья добраться на перекладных до Петровска. Дальше мы должны были ехать поездом, и я зарезервировал для нас отдельное купе. Кусум боялась подняться в поезд, так как никогда раньше не видела железную дорогу. А тетя Мури, которая еще в молодости пользовалась этим иностранным видом транспорта, вошла в поезд уверенно и с достоинством. Но когда локомотив набрал полную скорость и летел на поворотах как молния, ей тоже передался общий страх, и она потеряла свой важный и уверенный вид. К тому же всем трем женщинам стало плохо от непривычного движения, и на них невозможно было смотреть без жалости. Несмотря на все неудобства, они не хотели пропускать обязательный пятикратный намаз и были в замешательстве из-за того, что не знали, куда надо поворачиваться лицом, чтобы смотреть на Мекку. Когда они позвали меня на помощь, я стоял в проходе. Взглянув на маленький компас, висевший у меня на цепочке от часов, я показал им нужное направление, чтобы их испуганные лица могли уверенно повернуться на Восток.

И вот, наконец, наша поездка подошла к концу, и мы, живые и невредимые, прибыли в Кисловодск. В лазарете, где я спросил о ротмистре Алтае, мне сказали, что он живет в «Гранд-отеле» и уже пошел на поправку. Это известие было для женщин наградой за все мучения, перенесенные в дороге. В большом респектабельном отеле больного в данный момент тоже не было. Вероятно, он прогуливался по липовой аллее курортного парка. Между тем посетителей проводили в его номер. Как только я, опережая женщин, вошел в первую комнату (женщины шли медленно, в сопровождении служащего), с камина, со столика и с консолей на меня смотрели крупные фотографии улыбающихся, полураздетых красавиц {62}. Я убрал их, чтобы они не смущали своим видом Кусум и Мури. Затем меня спешно послали в парк на поиски Алтая.

Там во всем своем разнообразии кипела веселая курортная жизнь. Из многочисленных кафе звучала музыка и, конечно, в самом шикарном из них я нашел Алтая в приятном обществе двух прекрасных дам. Похудевший, но оживленный и сияющий, как всегда, он очень обрадовался моему появлению и засыпал вопросами: откуда я взялся? Как обстоят дела дома? И что делают мать и Кусум? «Я не один,— ответил я смущенно.— Твоя мать и твоя жена ждут тебя в отеле». Тут хорошее настроение Алтая как ветром сдуло, и когда он, заметно разочарованный, подошел к женщинам, я понял, что любовь и сострадание матери и жены на сей раз были не совсем уместны.

Но Алтай взял себя в руки и приветливо поздоровался с приезжими, которые были счастливы видеть его снова. Однако он высказал мнение, что «Гранд-отель» не совсем подходящее место для двух пристойных и знатных мусульманок, и быстро снял для них меблированный дом с удобствами. Сам он, разумеется, остался жить в гостинице, и только чай пил регулярно в кругу семьи. Что он делал в остальное время дня и ночи, мы не знали. Кусум много молилась, тихо и достойно смирившись со своим положением. Несколько раз я пытался объяснить ей постоянное отсутствие и невнимание Алтая его пошатнувшимся состоянием здоровья и [тем,] что для скорого выздоровления ему нужен покой. Поверила она моим словам или нет, осталось скрытым за ее покорным молчанием.

Для веселого Алтая не остались незамеченными мои стыдливые попытки как-то извиниться за него, и он сказал мне тоном человека с чистой совестью: «Ты сам виноват, сын мой, если ты себя неуютно чувствуешь. Зачем ты притащил их сюда? Сколько удовольствия ты мог бы получить здесь, если бы мы были одни. Ведь это именно то место, где можно хорошо провести время!»

Вскоре Алтай восстановил свое здоровье и отправился на фронт. Когда началась революция, он командовал — как при национальном кавказском правительстве, так и при Деникине — в качестве полковника бригадой в Астрахани, и, в конце концов, вновь вернулся на Родину.

Здесь за это время началась усиленная большевистская агитация, которую проводили Коркмасов {63} и, прежде всего, Буйнакский {64}. Буйнакский, друживший раньше с Алтаем, несомненно, был благородным человеком, которым руководила изначально национальная идея, осуществление которой он впоследствии ошибочно ожидал от большевиков, ослепленный их революционными лозунгами: и русский главнокомандующий велел его схватить и судить военным трибуналом. Из-за большого количества неоспоримых доказательств он был приговорен к смертной казни, и вместе с двумя другими офицерами Алтая, в конце концов, вынудили подписать приговор, вынесенный Буйнакскому, который был готов умереть за свою фанатичную веру, но не питал зла против друга, он даже попрощался с ним, прежде чем его увели.