Бульвар под ливнем (Музыканты) - Михаил Коршунов

Санди по-прежнему шла впереди. На ней было белое платье. Вдруг оно стало красным. Ладя даже не заметил, как это случилось; просто взглянул на Санди, и на ней было уже красное платье, а волосы — розовые.

— Репетируешь? — Он забыл сказать ей «вы» от удивления.

Санди ничего не ответила, шла себе как ни в чем не бывало.

Платье Санди засветилось синим, все сразу, будто покрылось фосфором. Уже вечерело, и платье в сумерках стало очень эффектным. У Арчибальда в зубах появились такие же синие перчатки.

— Аристофаны! — засмеялся Ладька. — Черти полосатые!

Утром снова длинный караван, и снова Ладя за рулем. Дорога, встречные машины — тактовая черта, конец тактовой черты, — басовые ключи автобусов, велосипедисты с граблями и удочками, мосты через реки, шлагбаумы и будки путевых обходчиков, заросшие цветами до самых окон, и облака на небе. Дует ветер, они плывут, куда дует ветер.

Под ногами у Лади подрагивают педали, подрагивает в руках руль: чувствуется дорога. Непрерывное, незатихающее движение. Левый локоть прижгло солнцем, потому что Ладя выставлял локоть в открытое окно. Санди пришлось смазывать ему локоть кремом от ожогов, а пудель Арчи пытался оказать помощь своим языком.

Один раз у Лади с грохотом лопнула покрышка. Пеликан Боря даже не проснулся, а «машинисты» потеряли сознание от страха. Пришлось отливать водой. Водители с других машин сказали Ладьке, чтобы он не перекачивал баллоны: днем от движения они разогреваются, и так все у него полопаются, тем более баллоны на «Тутмосе» старые. Ладька с водителями не мог не согласиться. А то, что «Тутмоса» украли из какого-нибудь государства Урарту, он не сомневался, да и водители с других машин не сомневались. Ископаемое.

С основным цирком соединились в Чернигове, небольшом городе. Он стоял на возвышении и был старой крепостью. Сохранились стены, монастырь, пушки с чугунными ядрами, столбы-коновязи. Мостовые были выложены крупным булыжником. Шатер цирка был натянут недалеко от пушек, под двумя огромными дубами. И было похоже, что это разбили бивак русские гренадеры. Вот что такое археология. Ладька теперь понял.

Ладькин «Тутмос» превратился в билетную кассу. Ладька ездил по Чернигову и окрестным поселкам и деревням, продавал билеты. Над кабиной «Тутмоса», на первом плане, он укрепил афишу, где был портрет Санди с Арчибальдом. Он хотел, чтобы основным артистом из цирковой фамилии Мержановых была Санди, потому что, если бы не трюки коверного Санди, он бы никогда не увидел, например, Чернигова, этих рвов, храмов и пушек. Он бы не носил сейчас в себе восемьсот километров дороги, все мосты, кемпинги, стога сена, железнодорожные переезды. И над ним никогда бы не проплывали такие белые облака. Многие в Москве видят облака? Или что-нибудь такое в этом роде?

Кира Викторовна получила первое письмо от Лади из Орши. Начиналось письмо с описания девочки по имени Санди. Имя это звучало с первых же строк. «Конечно, — подумала Кира Викторовна, — опять девочка». В судьбе Андрея — девочка, и в судьбе Лади появилась девочка. И так сразу и решительно. Ладя, который вообще никогда не придавал этому никакого значения, ну никакого, и теперь он где-то с каким-то цирком. Ездит на каком-то «Тутмосе». И, конечно, ради этой девочки.

Кира Викторовна не против спорта в школе, ни в коем случае. Она сама занимается лыжами. Но вот то, что Ладя увлекается машинами, в данном случае явление отрицательное. Он может повредить пальцы, когда возится с «Тутмосом», случайно, и кончена скрипка. Навсегда. Или вот в последнюю зиму Франсуаза — сколько из-за нее Кира Викторовна вынуждена была перенервничать! Франсуаза надевала коньки с чехлами и всюду ходила на коньках, даже в школе иногда. Занимается на скрипке, делает уроки, а сама стоит на коньках. И научилась не просто кататься, а даже начала играть в хоккей. Недавно опять ушибла лицо — на этот раз губу. Схватила с поля ледяную крошку и быстро приложила к губе. И все. Только бы не выбыть из игры, из своей пятерки. Шайба — это теперь основное! Кричит партнерам: «Не боись!» Научили ее так кричать. В Франсуазе поселились два великих города — Москва и Париж, и она не желает ни одного из них упускать. Кире Викторовне приходится быть и преподавателем, и матерью, и опекуном.

А может быть, Кира Викторовна не права? И прав Гриша, когда говорит, что она делает с учениками то, что ей надо, а не то, чего они хотят? Уехал Ладя в один день, значит, ему это было необходимо. Значит, ему так хочется сейчас, и нельзя его неволить, даже Консерваторией. Потому что, если бы он ничего другого, кроме Консерватории, не представлял себе, не мыслил, он был бы сейчас у Валентина Яновича. А он оказался где-то в цирке шапито. И хотя Ладя и пишет, что скрипка с ним и всегда будет с ним, что он ее никогда не оставит, но что значит не оставит, если сейчас он днем торгует билетами, возит корм для животных, а вечером работает униформистом — чистит и заправляет манеж, дежурит во время представлений у форганга. Так, кажется, называется выход на манеж. Да, и еще ассистирует Санди и ее Арчибальду на репетициях. Может быть, написать директору цирка? Объяснить все-таки, в чем дело?

Кира Викторовна раздумывала так над письмом, но когда письмо прочел Гриша, он категорически запретил ей писать директору цирка. Брагин уже не ученик, а самостоятельный человек со средним музыкальным образованием. У него паспорт. И теперь даже трудовая книжка, и он имеет право работать там, где он хочет и кем он хочет — шофером, лифтером, пантомимистом, униформистом. Преподавателем музыки, как это сделала Ганка. Но это вовсе не значит, что никто из них не вернется в большую музыку, перестанет быть художником.

— Но это совсем не просто, Гриша, — пыталась возражать Кира Викторовна. — Требуются серьезные усилия, и ты это знаешь. Ушел — пришел, не так все просто.

— Вдруг твой Ладя способен именно на такие усилия? Они ему необходимы. Все было слишком легко.

— Может быть, — сказала Кира Викторовна.

Ей не хотелось спорить с Перестиани. Иногда и он бывает прав, и она не отказывает ему в этом. Кира Викторовна помнит высказывание знаменитого пианиста Гофмана: маленькая знаменитость часто содержит свой собственный «монетный двор», но выпускает при этом фальшивые деньги. Больше всего Кира Викторовна не хотела в своей работе превратиться в такой «монетный двор».

Глава четвертая

Валентин Янович стоял посреди аудитории. На занятиях присутствовало много студентов. Как понял Андрей, с разных факультетов. Они пришли послушать профессора. Консерваторские студенты отличаются от студентов других вузов. Часто они мечтали о Консерватории, когда им было лет семь или восемь, когда многие из них впервые прикоснулись к инструменту, ощутили музыку.

Валентин Янович, грузный, с большой головой, с большими руками, стоял и смотрел на аудиторию.

Было тихо. Все молчали. Ждали его слов.

Андрей даже не знал, привык ли он уже к мысли, что он не школьник, а студент Консерватории, что он сейчас находится в этой знаменитой аудитории, у этого знаменитого скрипача и педагога.

Перед началом занятий Андрей ходил по Консерватории, по ее старинным темноватым коридорам. Ради этого дня он столько провел дней других, он столько передумал, столько принимал и отменял решений, и все ради того, чтобы когда-нибудь войти сюда со скрипкой.

Сейчас инструменты, портфели, папки были сложены, как в школе, на подоконниках и на стульях. Все ждали первых слов профессора, а он не спешил, стоял и молчал. Перед ним были вновь поступившие, и не только скрипачи, но и пианисты, и теоретики, и композиторы, и все они хотели сегодня встретиться именно с профессором Мигдалом.

— «Когда я должен был услышать его в первый раз, — вдруг совершенно неожиданно начал говорить Валентин Янович, — я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно».

Студенты слушали, хотя и не понимали, о ком рассказывает профессор.

А он говорил:

— «Люди теснились друг к другу все ближе, он стягивал их все крепче, пока они постепенно не слились как бы в единого слушателя, противостоящего мастеру, как один человек воспринимает другого». Так записал Шуман свое впечатление от встречи с Никколо Паганини. — Профессор опять замолк, постоял, тяжелый, на тяжелых ногах. Потом продолжал: — И если Делакруа был живописцем девятнадцатого века, который осмелился писать красками, а не раскрашивать свои мысли, то Паганини был скрипачом, который стал играть, а не петь на скрипке. И я хочу, чтобы вы точно уловили разницу между словами «играть на скрипке» и «петь на скрипке». Технику мы будем совершенствовать, но я с вами попытаюсь еще усовершенствовать стиль. А усовершенствовать стиль, звук — значит усовершенствовать мысль. У нас должна быть рука, повинующаяся интеллекту: «la man che ubedisce all intelletto». Это сказал Микеланджело.