Власть и наука - Валерий Сойфер

Да, он не читал беллетристики, вообще читал мало и по пустякам не разбрасывался. Никто не помнил, чтобы он по собственной инициативе хоть раз сходил в театр, на концерт, -- он жил в ином мире и ничуть этим не тяготился. (Впрочем, одно исключение из правила стало мне известно: чета Глущенко пригласила как-то Трофима Денисовича в Центральный Еврейский театр на "Короля Лира". По словам Ивана Евдокимовича Глущенко игра Михоэлса потрясла Лысенко, и он попросил Берту Абрамовну Глущенко сводить его еще раз в еврейский театр на тот же спектакль; но, кто знает, может быть давнишнее чувство Лысенко к жене Глущенко, толкавшее его и раньше на необдуманную прыть, и здесь сыграло свою роль?).

А женщины, в общем-то, волновали его мало: дотошные сослуживицы вспоминали пару историек, когда вроде бы что-то когда-то было, но и здесь инициатива исходила скорее всего не от него, и, кажется, он быстро остывал. "Да, и скажите, -- говорил мне академик Т., близко его знавший, -- при такой жене, как его Александра Алексеевна, которая вообще за ним не следила никак, и, по-моему, и белья ему не стирала, и обедами не кормила, кто бы удержался?" И, тем не менее, выходило, что, в целом, удерживался. Не манило это его, иными целями жил.

В послесталинское время он завел раз и навсегда определенный распорядок дня: с утра на работе, с которой в 6 часов вечера он уезжал всегда в одном и том же направлении: в цековскую столовую на улице Грановского. Там он обедал, брал в распределителе кое-какие продукты для семьи и затем ехал домой. Пока он обедал и отоваривался, шофер успевал купить когда одну, когда две бутылки пива (которое Лысенко любил). Несколько раз в месяц он сам (всегда сам, а не шофер) покупал бутылку сухого вина. Но не водку. (Как разночтение, возникал рассказ человека из противного лагеря -- генетиков, который узнал от своей знакомой, дочери члена-корреспондента АН СССР Арнольда Степановича Чикобавы /1898--??/ -- советского языковеда, награжденного тремя орденами Ленина, что её отец дружил с Лысенко и иногда зверски с ним напивался, и тогда они якобы на равных ругали советскую власть. Но так ли это?!).

Все близко его знавшие дружно свидетельствовали, что Трофим Денисович не любил оставаться один и всегда вызывал к себе домой кого-либо из приближенных. Вернувшись с работы, он спал час или два, а затем звонил, как правило, Презенту или Глущенко (последний жил неподалеку на Якиманке), и с восьми вечера до двух-трех часов ночи они проводили время в беседах, обсуждая темы, называемые ими научными.

Не любил он оставаться один в своем кабинете и на работе, вечно требовал, чтобы кто-нибудь с ним был рядом.

Собственноручно он своих статей никогда не писал, а диктовал стенографистке. Потом кто-то из грамотных приближенных (опять-таки чаще всего Презент или Глущенко) правили тексты, полученные от машинисток, и отдавали их Трофиму. Он снова что-то диктовал, если считал нужным, и так статью доводили до завершения.

Конечно, такой стиль творчества не споспешествовал тому, чтобы стать более грамотным. Лысенко не знал правил грамматики и при письме не ставил знаков препинания. Я видел как-то посвящение на книге, выведенное рукой Лысенко в 1937 году:

"Дорогому ... дарю свою первую работу думаю и верю что твоя первая работа будет несравненно лучше вернее (затем слова "несравненно лучше вернее" были повторены еще раз и зачеркнуты, после чего дарственная надпись продолжалась) мечтаю чтобы твои работы были продолжены и главное более верными как это сделаеш ТДЛысенко"

Дата была написана так, как пишут врачи на рецептах, -- 19 21/X 37, запятые и точки отсутствовали, а на конце слова "сделаеш" от буквы "ш" вниз шла какая-то робкая маленькая черточка, будто он задумался, а не следует ли здесь еще что-то дописать, но потом не решился и оставил всё, как было. Поражал в этой подписи и удивительно корявый почерк, "как курица лапой", из криви вкось. Но уже в пятидесятые годы он делал надписи на книгах более четким, хотя всё еще каким-то детским почерком, и по-прежнему без знаков препинания.

К слову сказать, когда я несколько лет работал с Н.П.Дубининым, я не раз удивлялся тому, сколь неграмотен этот человек, каждый день писавший сам по многу и довольно интересно. Несколько раз я пытался в шутливой форме сообщить ему, например, что причастный оборот, стоящий после определяемого этим оборотом слова, выделяется запятыми. В конце концов, после, наверно, десятого упоминания про эти злосчастные запятые, Николай Петрович вышел из себя и, рассвирепев, закричал:

- Запомните, я -- академик и вовсе не должен помнить об этих запятых! У меня всегда найдутся умники, вроде вас, которые за меня их, где нужно, расставят.

В другой раз Дубинин, взявшийся в 60 с лишним лет педантично учить английский и быстро в этом преуспевший, в той же манере проговорил уже не мне, а своей молоденькой жене, приставшей с нотациями по поводу неправильного употребления герундия:

- Не знаю я ничего про эти герундии. И знать не хочу. И без них обойдусь.

Возможно, в таком грамматическом нигилизме сказывалось плохое начальное образование обоих академиков, хотя Дубинин вел происхождение от дворянина, а Лысенко от крестьянина. Во всяком случае, не один Лысенко отличался нелюбовью к запятым.

Было широко известно, что Лысенко не проявлял жадности к деньгам, и, если узнавал о чьем-то безденежье, лишениях (естественно, в своем кругу), просто и без всякой позы давал нуждающимся деньги, порой немалые, причем умел давать их так, чтобы не обидеть человека. Так было в Одессе, так продолжалось и в Москве. Этим, конечно, не раз пользовались ловкачи, но изворотливость и жадность отдельных людей не пригасила готовности Лысенко помогать деньгами ближним. Например, еще в Одессе на его доброте неплохо поживился его заместитель на директорскому посту А.Родионов. Этого простого рабочего (который, как помним, в анкетах в строке "образование" писал: "незаконченное среднее самообразование") Лысенко возвысил. Почему-то он решил, что семья Родионова бедствует, и несколько лет давал регулярно любимцу деньги. В это самое время Родионов, будучи заместителем лысенковского института по административно-хозяйственной работе, прекрасно был осведомлен о том, что лично Лысенко денег не хапает, так как демонстративно не получает положенных ему как научному руководителю гонораров за семерых числящихся за ним аспирантов, объясняя это тем, что ему на жизнь хватает. Заведенное правило -- давать вспомоществование Родионову действовало до тех пор, пока Лысенко не узнал ненароком, что Родионов выстроил себе неплохую дачу, которую, конечно, при бедности не построишь. Он тут же прекратил благодетельство и долго с Родионовым не разговаривал.

Он постоянно ругался со своим зятем -- мужем родной сестры, оставшейся жить в Карловке в родовом гнезде Лысенко. Зять частенько наезжал в Москву, чтобы поспекулировать какими-то товарами. Останавливаться он мог не только у своего высокого родича, но, тем не менее, всегда приезжал на квартиру к Лысенко. Последний узнавал о цели его приезда, и тогда между ними начиналась перепалка. Но наезды от этого не прекращались, поведения своего никто не менял. Как занимался зять спекуляцией, так он и продолжал это делать дальше; как ругался с ним Трофим в прошлые разы, так ругался и позже. Но чтобы власть употребить -- это ему и в голову не приходило, и зять это хорошо учитывал. Если вспомнить, как обходились с неприятными им родственниками другие люди из верхушки при Сталине, то можно оценить терпимость Лысенко.

Характерно вел себя Трофим Денисович и в отношении еще одного родственника -- родного отца. Денис Никанорович управлял в Горках так называемой бригадой полеводов. Однако положенной ему по закону зарплаты не платили: так распорядился сынок. "Я тебя кормлю, и на одёжку и на обутку даю. Не бедствуешь",-- отрезал как-то сын раз и навсегда, и заносчивый старик по этому поводу никогда не роптал. Он поддерживал хорошие отношения со всеми дружками сына, любил зазвать их в свою избу в Горках, угощая всегда одинаково -- шматом украинского сала (которое никогда не переводилось) и полстаканом водки. Отказываться от угощения было нельзя, иначе старик бы обиделся, при этом он всегда приговаривал, что вот всю жизнь так обедает и здоров, как бык. За четыре месяца до смерти колоритный старик заявил Трофиму, что чувствует приближение конца и просит отвезти на родину в Карловку. Желание было исполнено. Он умер в своем доме, сидя за столом и положив голову на руки.

Я узнавал эти подробности из жизни знаменитого человека, они, конечно, о многом говорили, подтверждая правоту давно известной мысли, лаконично выраженной А.Моруа:

"Нет науки без обобщений, но и нет человеческой истины без индивидуальных черт" (4).

И, тем не менее, на многие вопросы ответа я не знал, и вряд ли кто-нибудь мог их прояснить.