Следы неизвестного - Софья Дубинская

Брыкин вытянул ноги, удобно откинулся на высокую спинку стула и зашевелил грязными пальцами:

— По карманке — два раза, раз — на хазе… Потом, этта, грабанул… А за грабеж ты все-таки зря меня, ей-бо, зря, — мимоходом заметил он. — Ну где ж восьмой-то, Егор, этта, Павлыч! Девять годков, как одна копеечка, нашему, этта, знакомству… Во́ сколько! А ты все не веришь…

Сам Брыкин был неколебимо убежден, что воровать его тянет именно с той поры, как его ранило. Был он во время войны в хозвзводе при каком-то госпитале в глубоком тылу. И надо же такому случиться: за всю войну не слыхал ни одного выстрела, ни единого взрыва. А вот шальная бомба с заблудившегося, видно, самолета упала, не разорвалась, но отколола кусок кирпичной кладки. Он-то и угодил Брыкину в голову, заклеймив навечно особой приметой, справкой об инвалидности и, как он считал, неизбывной тягой к воровству. По крайней мере, Пермяков, пришедший в отделение девять лет назад, первым получил дело о карманной краже, совершенной Брыкиным, и с той поры регулярно сажал его на скамью подсудимых. Ему уж и звание дали: главный брыковед. Пермяков подозревал, что гордиться этим не следует, что другим попадаются более интересные дела. Но подозрение было смутным и не слишком его беспокоило.

Из дежурной комнаты позвонили: освободилась машина. Пермяков взглянул на часы и заторопился:

— Поехали, поехали!

Брыкин покорно встал и запахнул пальто на худой фигуре. Потом приподнял одну ногу, другую — осмотрел свои довольно справные еще ботинки. Вздохнул:

— Никак, этта, не могу сносить. Только шнурки меняю. Опять, этта, двух месяцев не проходил еще. Надо дома лагерные надевать…

— Ты никак для отсидок спецодежду завел? — спросил Пермяков.

— Так, этта, жалко же…

Для закрепления показаний преступника на месте происшествия — Пермяков важно именовал это следственным экспериментом — нужны были понятые. Пермяков зашел в квартиру на первом этаже. В полутемном коридоре какой-то парень самозабвенно целовал девчонку. Растерявшийся Пермяков хотел тотчас выйти, но, повернувшись неловко, уронил детский велосипед и свой портфель. Нагнулся поднимать, потом, совсем смешавшись, раздумал и сказал только:

— Вот. Уронил.

И, рассердившись на себя, нахмурился, мрачно спросил:

— Понятыми пойдете?

Парень ошалело глядел на него, потом кивнул головой и сказал:

— Молодожены мы.

Все трое постояли, подумали. Пермяков поднял портфель и шагнул за дверь. Пунцовые понятые — за ним.

На лестнице ждал Брыкин. Поднялись на третий этаж, остановились перед закрытой дверью.

— Доставай, Афанасий, ключ.

Брыкин похлопал по карманам:

— Так, этта, нету ключа.

— Как нету? Я ведь распорядился вернуть тебе все, что отобрали при обыске!

— Этта, не было ключа, Егор Павлыч.

Пермяков опустил на пол портфель и прислонился к стене.

— Афанасий, ты что ваньку валяешь? Я же тебя потому и задержал, что ключ был только у тебя да у соседки Никитиной, которую ты обокрал…

Брыкин развел руками и молча хлопнул себя по карманам: и рад бы, мол…

— А домой ты как попадал? Замок-то свой фирменный чем открывал?

— Ну, этта, просто. Замок знакомый, — засуетился Брыкин. — Вот ковырну… Ага, вот, — он взял у следователя складной нож.

Парень, понятой, заволновался и прикрыл плечом жену. Но Брыкин внимания на них не обращал. Он засунул лезвие под накладку замка, замер, будто к чему-то прислушиваясь. Раздался щелчок, и дверь тихо поползла внутрь квартиры.

На шум выглянула из своей комнаты Никитина, потерпевшая. Невысокая, но широкая и плотная, она в свои пятьдесят похожа была на средних размеров танк, так решительно и грозно двинулась она вперед, не спуская цепких маленьких глаз со сжавшейся фигуры Брыкина.

— Ах ты, двурогая вошь! Явился-таки? Ну, я с тобой сейчас разберусь…

Брыкин юркнул за спину Пермякова и закричал:

— Цыц ты! Цыц, тебе говорят! Ты, этта, не смей! Я под защитой закона!

Из необъятной груди Никитиной доносилось глухое клокотанье:

— …Закон вспомнил… дух вон… мразь поганая… сам влип — других тянешь…

— Во-во! — еще звонче закричал Брыкин. — Сама поняла, спекулянтка! А ты, этта, думала, Брыкин пойдет у рабочего человека красть? А сто пятьдесят четвертую не хошь ли?

Никитину в спекуляции Пермяков подозревал уже давно. Еще когда она заявила о краже. «Так, откуда у вас, незамужней женщины, и зачем они вам — эти четыре нейлоновые рубашки?» — «Я, может, подарить их собиралась. Мои — и все!» — «А туфли мужские, импортные, две пары — это тоже сувениры?» — «Какие еще сувениры? Мои туфли!» Делать нечего: за руку не схвачена. Приняли заявление, начали расследование. Брыкин объявился дней через двадцать. «Где был?» — «Так, этта, отдыхать ездил». Но кражу признал сразу. Рассказал, что загрузил вещи в чемодан Никитиной, сел в поезд и поехал куда глаза глядят. «Просплюсь, этта, выйду на станции, продам вещичек, водочкой запасусь — и дальше. В купейном, этта, хорошо! Как в санатории…»

В такой ситуации пробовать разыскивать вещи было делом безнадежным: Брыкин даже названий станций не помнил, где он, пьяный, продавал вещи. Единственное, что могло подкрепить его признание, был задокументированный рассказ и показ, где и какие вещи лежали, как были свернуты, в каком количестве и т. д. Успокоив расходившуюся Никитину и оставив ее в кухне, Пермяков сел за стол в ее комнате — писать протокол.

— Ну давай, Афанасий, про каждую вещь в отдельности. Что там первое-то? Норковая шкурка темной окраски?

Брыкин почувствовал себя в безопасности, принялся по-хозяйски толково щелкать дверцами шифоньера, выдвигать чемоданы, открывать кладовку, откуда он утащил мужской костюм, меховой жакет и пуловер. Потом Пермяков позвал Никитину и попросил показать, где, в каком порядке и как лежали похищенные у нее вещи. Ее показания полностью совпадали с брыкинскими…

Ожидая, пока Брыкин заходил в свою комнату и переодевался, Пермяков набрасывал текст постановления об аресте. Он торопился: пятница была на исходе, потом шли два выходных, а в субботу кончался срок задержания Брыкина. Так что кровь из носу — а санкцию на арест нужно было получить до конца дня.

К пяти вечера Пермяков все-таки оказался в прокуратуре. Следователей принимал новый заместитель прокурора. Кажется, не для всех эта беседа проходила благополучно. Перед Пермяковым уже двое выскочили красными. У него тоже неприятно засосало под ложечкой.

Подошла очередь. Пермяков вошел. За знакомым столом сидела темноволосая женщина в очках с выпуклыми линзами и, быстро просматривая, листала брыкинское дело. Кивнув на «здравствуйте», она глухим голосом спросила:

— Сто сорок четвертая, часть вторая?

— Да.

— Инвалид?

— Да.

— Голова?

— Да.

Она сделала несколько пометок, закрыла папку и сунула ее Пермякову:

— До свидания. Приглашайте следующего.

«Ого! — удивился он, закрывая за собой дверь. — Ай да Пермяков!» Он победно взглянул на свое отражение в большом зеркале возле вешалки и, втянув распиравшее пиджак брюшко, игриво подмигнул себе. Потом честно подумал: «Оно, конечно, приятно, такое доверие… Но, видно, неопытна еще: даже на обвиняемого не взглянула…» Он благодушно кивнул мрачному по обыкновению Киселеву, приехавшему с хозяйственным делом, и начал успокоенно укладывать папку в портфель. Потом вспомнил: печать-то она вроде не ставила. Открыл дело, взглянул на постановление — и чуть не выругался. Мелким, энергичным почерком на углу листа вместо санкции на арест была сделана запись:

«Воздержаться до проведения судебно-психиатрической экспертизы. Зам. прокурора…»

Подпись он не разобрал.

Забыв на стуле портфель, он кинулся в кабинет.

— Что случилось?

— Вы… Вы… Это, наверное, ошибка!

— Что — ошибка?

— Вы отказываете в санкции — на Брыкина!

— Да. Я считаю, что у вас слишком мало доказательств для его ареста. И, кроме того, человеку с такой травмой черепа совершенно необходима экспертиза.

— Я… Да я его в пятый раз обвиняю! Ведь это же — Брыкин… — он не нашел слов, и сказал «Брыкин», надеясь, уж одно это все объяснит. — У него уже десять экспертиз по прошлым судимостям было!

— А по этой — не было, — она подняла ладонь, останавливая град его возражений. Вы, значит, хорошо изучили Брыкина? Тогда скажите мне, почему нормальный человек в твердой памяти совершает преступление через два месяца после освобождения при очевидной неизбежности быть заподозренным? На первом же допросе рассказывает все как есть, не боясь статьи, по которой получит пять лет лишения свободы?

— Но ведь это же — Брыкин! Ему тюрьма — что дом родной! — Пермяков даже руки к груди прижал, не находя других аргументов.