Американская дырка - Павел Крусанов

Огранщика, после чего записывал все, что успевал запомнить. Через девять месяцев он подготовил капитальный труд, в котором изложил основные положения учения этого необычайного мыслителя. Главная идея заключалась в следующем: человек, достигший вершины в своем деле, должен оставить былые занятия, отрясти с сандалий прах, сменить имя и начать все сначала на новой ниве. “Добравшись до вершины, – говорил Патрокл Огранщик, – остановись. Не пытайся покорить небеса – ты сорвешься и разобьешься о камни. Но и покой не к лицу тебе: оставаясь на вершине и пожиная плоды своего дарования, ты уподобишься свинье, которая не в силах оторваться от помойного корыта. Спустись вниз и взойди на вершину по другому склону – таким образом ты избавишься от однообразия жизни”. Патрокл Огранщик сравнивал человека с драгоценным камнем: “Шлифуя разные грани, ты постепенно превратишься в бриллиант или сапфир. Шлифовке поддается любой минерал – не поддается шлифовке только дерьмо”.

Эта мысль Патрокла Огранщика глубоко поразила друга Капитана, и он решил изменить свою жизнь. Он бросил музыку, дом, прежний круг, бросил все, и с тех пор Капитан его не видел. В туманной дали, под новым именем он идет на вершину по другому склону, и гора, по которой он поднимается, шлифует в нем новую грань.

Учение это получило определенную известность, и у него нашлись последователи, так что со временем образовался даже некий клуб адептов, своего рода тайная ложа вольных камней, где ступени посвящения соответствуют числу ограненных сторон “камня”. Ходят слухи, будто в ложе Патрокла Огранщика, нося уже иные имена, состоят

Цой, Свин, принцесса Диана, Тимур Новиков, Сергей Бодров и кое-кто еще из особ того же сорта, но это, разумеется, фольклор, афанасьевские сказки. Хотя, кто знает, где таится правда-матка… Как бы там ни было, в свое время каждый переходит незримую черту, за которой все лучшее остается в прошлом. Почувствовав эту границу, оказавшись на другой стороне, надо либо уйти из дома и не вернуться, либо, прижав ласты, плыть по течению в окружении мирных мелочей жизни и уже не трепыхаться. Всякое барахтанье здесь выглядит жалким, поскольку в этой области люди, убитые собственным прошлым, превращаются в насморк. Ну а тех, кто ушел из дома и не вернулся, можно понять, лишь уйдя из дома и не вернувшись.

– Когда ты получишь питомник, – сказал Капитан, – и окажешься на пике, у тебя появится возможность подняться на вершину по другому склону. Но, чтобы идти по этому пути, тебе придется бросить все.

– Все? – бессознательно переспросил я.

– Все, Евграф.

“И даже лютку”, – мысленно добавил я за Капитана.

У меня не было слов. Я достал из сумки ореховую подставку и зеленый шар с плавунцом (их я захватил, когда отвозил Олю и Анфису чистить перышки на Графский), полюбовался на просвет буро-матовым бороздчатым жуком, вставил шар в подставку и вручил полированную каплю Капитану. По внутреннему мотиву это походило на ритуальный выкуп, на жертвоприношение – я отдавал малое, чтобы сберечь большое.

Такое обрезание. Да что там – я был готов за Олю продать душу каким-нибудь саентологам, и пусть потом за это меня терзают в аду, словно кусок красной глины.

– Царский подарок, – сказал Капитан, разглядывая плавунца. – Разве это еще не вершина?

– Нет, – был мой ответ.

Думаю, мы друг друга поняли, хотя со стороны, возможно, походили на розеттский камень, иссеченный тремя мертвыми языками. Причем греческий олицетворяла незримо порхавшая над нами лютка.

История Патрокла Огранщика долго не давала мне покоя. Более того, я как-то исподволь и сразу поверил в существование таинственной ложи вольных камней, безотносительно к тому, состоят ли в ней Свин и принцесса Диана или нет. Возможно, мы и впрямь живем в эпоху полунебытия, так что фантазия, поданная как информация, становится для нас уже важнее реальности, иллюзия побеждает сущее, призраки входят в мир вещей, уравниваются с ними в правах и даже заставляют вещи преображаться в соответствии с невещественным замыслом о них.

Разве это не новый виток готических времен? Разве это не Новое

Средневековье?

Нетрудно догадаться, о каком созвездии говорил Капитан, непонятно было только, когда он в очередной раз достигнет вершины, когда исчезнет вновь, когда опять уйдет из дома и не вернется… Путем долгих раздумий я решил для себя вот что: да, он ввел в олимпийские виды спорта скоростное свежевание барана, да, он поставит в

Стокгольме грохочущий памятник Альфреду Нобелю, он даже, вероятно, забьет осиновый кол Америке в печенку и убьет в ней упыря, но вывести породу певчих рыбок… Это – извините. По Патроклу Огранщику, это называется “покорять небеса”. Здесь он должен остановиться.

Впереди – недалеко уже – брезжила звезда 2011 года. За моим окном воронье гнездо на тополе было накрыто шапкой снега. Чета ворон обычно, втянув шеи, ночевала рядом с гнездом на ветке (чистила о нее клювы и сточила кору до голого луба), но позавчера, репетируя новогодний шабаш, гимназисты целый час взрывали во дворе петарды, так что вороны устрашились и второй день не показывались.

В гостиной пахло елкой – на столе в вазе красовалась огромная еловая лапа с золотой мишурой и двумя жгучими стеклянными шарами. Это были настоящие новогодние игрушки. От поддельных они отличались тем, что приносили радость.

Задумавшись над природой приносящих радость елочных игрушек, я некоторое время не существовал. Как верно заметил один венский сиделец, Декарт совершенно напрасно отождествил мышление с присутствием. Очевидно же, что это не так. Когда человек мыслит, он как раз отсутствует, его нет, он переходит в область небытия. По аналогии: задумался – пропал. Про впавшего в задумчивость говорят:

“Он где-то далеко”. Значит, должно быть: “Я мыслю – следовательно, меня нет”. Ну меня со всеми включенными чувствами. Меня как такового. Уж если и стоит говорить о существовании в связи с чем-то

(в смысле работы ума), то, вероятно, речь следует вести не о мышлении, которое вообще сомнительно как экзистенциал, а о чем-то более достоверном. Скажем, о смекалке или смышлености. Что делает человек, когда мыслит? Собирает комбинации из набора предложенных данностей, будь то абстрактные представления или черно-белые шашки.

Но ведь это всего лишь соображение. “Соображаю – следовательно, есть” – это куда ближе к реальности, потому что в живой природе не соображать равносильно смерти. А все остальное – ложный замах, способный поколебать лишь самого замахнувшегося.

Вчера Оля ночевала у матери, но через час мы должны были встретиться с ней возле Мальцевского рынка, чтобы выбрать рыбу к новогоднему столу (по слабости своей во всей строгости пост мы не соблюдали, хотя от мяса все-таки воздерживались). По ряду безотчетных причин настроение мое было бодрым и приподнятым, так что я даже решил прогулять работу, благо спросить с меня за это было некому. И вообще, мне казалось, я заслужил внештатный выходной – во-первых, в воскресенье я, почувствовав азарт, сочинил новый натур-алхимический опус, где оригинально развил высказанные Дзетоном Батолитусом идеи и даже вступил с ним в небольшую полемику относительно конфигурации естественного философского яйца, а во-вторых, вчера моими организаторскими усилиями ученик петербургского эзотерика Рокамболя некто Гузик продемонстрировал перед зрителями и журналистами превращение свинцовых аккумуляторных пластин в алхимическое золото.

Дело было так.

В галерее “Борей” был оборудован небольшой демонстрационный зал со всеми необходимыми причиндалами – тиглем, паяльной лампой, лабораторными весами, ведром воды и старой аккумуляторной батареей, извлеченной загодя из дачного сарая моего барственного приятеля, которого, кстати, звали редким именем Увар. Почти мой случай, если не хуже. Когда собралась оповещенная персональными приглашениями публика, Гузик, худой и сутулый тип, похожий на мечущуюся по веранде карамору, взвесил перед телевизионными камерами две свинцовые пластины, которые выломал из вскрытого на глазах у всех аккумулятора, несколько раз согнул их, положил в тигель и раскочегарил под ним прозаического вида паяльную лампу. Как только свинец начал отекать, таять, пускать под себя серебристую лужицу,

Гузик откупорил принесенный с собой аптечный пузырек, отмерил крошечную порцию оранжево-красного блестящего, как слюдяная крошка, и, судя по гирькам на чашке весов, весьма тяжелого порошка, завернул его в клочок бумаги и бросил крошечный фунтик в тигель. Затем плотно накрыл тигель крышкой и четверть часа объяснял зрителям суть происходящего, причем единственным сообщением с проницаемым смыслом во всей его речи было упоминание о естественном, сиречь природном, происхождении используемого магистерия. Потом Гузик снял тигель с подставки, быстро охладил его, погрузив в ведро с водой, и сбросил крышку. Извлеченная из тигля блямба желтого металла точно соответствовала по весу использованному свинцу и добавленному в него крапалику магистерия. Она тут же была передана в руки скептически настроенного независимого эксперта, который некоторое время царапал ее штихелем, разглядывал в лупу, зрелищно травил в пускающей ядовитые пары кислоте и проделывал еще какие-то загадочные манипуляции, после чего, смущенно разведя руками, признал, что полученный желтый металл является золотом, о чистоте которого можно будет судить только по результатом более тщательных лабораторных анализов. Что, собственно, и требовалось.