Размышления - Александр Воронель

   Вот, спустя восемь лет ("Октябрь 16-го"), тот же герой, Саня Лаженицын, уже двадцатипятилетний артиллерийский офицер, в блиндаже обсуждает те же вопросы с интеллигентным священником о. Северьяном.

   Теперь он повзрослел и увидел кое-что еще, в том числе и в Толстом:

   "...Отец Северьян... ласково блестящими глазами...

   - А вам не приходило в голову, что Толстой - и вовсе не христианин?..

   Саня - пятью пальцами за лоб:

   - Я - так не думал, ...Разве его толкование не евангельское? ...Мы, по сути, сдались, что заповеди Христа к жизни неприложимы. А Толстой говорит: нет, приложимы!

   Оправился отец Северьян...:

   - Как же должно упасть понимание веры, чтобы Толстой мог показаться ведущим христианином! ...Просто его критика Церкви пришлась как раз по общественному ветру...

   - Н-ну, не знаю... - ошеломлен был Саня. - Если чистое евангельское учение - и не христианство?

   - Да Толстой из Евангелия выбросил две трети! ... Он просто новую религию создает... Повторяет самый примитивный протестантизм ..."

   Вот - слово произнесено. В России происходила (и продолжается) религиозная Реформация, то есть обновление и религиозный разброд, которые заново ставят все коренные вопросы бытия и переформулируют по-своему Священное предание. На это, конечно, и семидесяти лет господства одного из крайних течений недостаточно.

   Конечно, Толстой - протестант и реформатор христианства в его православном варианте. Но ведь и Мартина Лютера католический священник в его время не назвал бы "ведущим христианином": просто его критика католической церкви пришлась по тогдашнему общественному ветру...

   Основной мотив реформации Толстого - анархический, радикальный отказ от зла, от сопротивления злу и от веры в Зло - глубоко укоренен в историческом христианстве и близок к духу Евангелий. Как бы далеко в своем доктринальном радикализме ни зашел сам Лев Толстой, невозможно отрицать, что пафос доброты, любовью превозмогающей зло, свойствен всей русской классической литературе и нашел свое последнее воплощение в евангельских главах "Мастера и Маргариты" М.Булгакова.

   Отрицательный герой русской классической литературы, будь это пушкинский Пугачев, толстовский Наполеон или булгаковский Понтий Пилат, всегда оказывается не столько истинным, соприродным носителем зла, сколько невольной жертвой общественного неустройства, злосчастным эпицентром неблагоприятного стечения обстоятельств.

   И само зло, соответственно, оказывалось ошибочно направленной социальной энергией, умопостигаемой функцией несовершенства меж-человеческих отношений, энтропией, а не имманентно содержащейся в человеке и мире субстанцией. Ибо зло в их картине мира - не элемент миропорядка, а нарушение порядка в расположении его элементов.

   Такой преизбыток добра в русской литературе умиляет очень многих

   и законно наводит на мысль о пророчески-реформистском вульгаризаторстве. Русская литература прошлого игнорировала исторический реализм основного текста Библии (Тора) и решительно предпочитала пророческие увещевания: "Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как злак зеленеющий, увянут. Уповай на Господа и делай добро, живи на земле и храни истину... Кроткие наследуют землю, и насладятся... многообилием мира." (Псалмы, 36,1-11.)

   Однако, вопреки всем декларациям идеологов о всесилии любви, зло в жизни формирует действительность с такой впечатляющей силой и живостью, что невольно зароняет в душу сомнение в добротолюбивом монистическом принципе. Люди зачастую творят зло с такой силой убеждения, что возникает сомнение в самой их способности к добру. Злак зеленеющий вянет в свое время, а злому человеку сроки не установлены...

   "Делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю. Еще немного, и не станет нечестивого, посмотришь на его место, и нет его." (Псалмы, 36,9,10.) Неужели библейский псалмопевец был просто оптимист, лакировщик действительности?

   Уже после смерти Толстого настали времена, когда зло, и с этой протестантской, и с ортодоксально христианской точки зрения, открыто восторжествовало, по меньшей мере, на одной шестой части света. И не кроткие и "уповающие на Господа" унаследовали землю, а лихие и нечестивые. И произвели потомство, "как песок морской".

   Целые поколения были воспитаны в новых правилах, в ожидании скорой победы в мировом масштабе. Будучи в неведении относительно остального мира, они еще ощущали себя при этом единственными сынами Света, призванными в беспощадной войне окончательно сокрушить лживых сынов Тьмы, зачем-то избравших злодеяние.

   Говорят, войны бывают справедливыми и несправедливыми. Но, во всяком случае, военные действия злых и добрых в принципе одинаковы. Ибо они одинаково направлены на убийство и разушение.

   Страна жила в состоянии вечной войны со всем миром, и это обстоятельство парадоксальным образом как бы подтверждало ее претензию представлять абсолютное Добро. А как же! Они были призваны наказать Зло и его приспешников. Ведь нет же сомнения, в самом деле, что весь остальной мир по уши погряз в грехе! Этого не отрицала и Церковь.

   Во главе этой уникальной страны почти тридцать лет стоял человек, которого все (некоторые даже искренне) называли гением.Что-то загадочно-магнетическое действительно было в нем - может быть, как раз, злодейство. Именно в сверхчеловеческом его злодействе и проявлялся его гений. Все остальное сомнительно. Но в злодействе он был действительно своеобразен и именно этим утвердил себя и увековечил.

   Настоящая сущностная новизна Александра Солженицына для русской литературы проявилась в том, что он впервые признал и художественно документировал зло, которое, по-видимому, было вдохновлено и санкционировано свыше, а не `как трава, скоро подкошено".

   Отрицательный герой русской классической литературы, будь это пушкинский Пугачев, толстовский Наполеон или булгаковский Понтий Пилат, всегда оказывался не столько истинным, соприродным носителем зла, сколько невольной жертвой общественного неустройства, злосчастным эпицентром неблагоприятного стечения обстоятельств. И само зло, соответственно, оказывалось ошибочно направленной социальной энергией, умопостигаемой функцией несовершенства межчеловеческих отношений, энтропией, а не имманентно содержащейся в человеке и мире субстанцией.

   Только злые герои Достоевского взаправду были злы.

   Поэтому, как мы видели, ему и приходилось убивать своих особенно вредных персонажей, чтобы своевременно устранять, возникающее по их вине, преткновение в общей картине мира, назначенного к торжеству добра. Ибо зло в этой картине мира - не элемент мироздания, а ошибка в расположении его элементов.

   Пришел, однако, в `святую" русскую литературу Солженицын и пропел, что направленная человеческая воля к злу может быть не помутнением сознания, ошибкой или уступкой, а просветлением, пророческой молнией, прорывом в будущее:

   "У парапета стоял освеженный, возбужденный, в черном котелке, с неподстриженной рыжей бородкой, с бровями, изломанными в наблюдении... Глаза его смотрели колко, то чуть сжимаясь, то разжимаясь, выхватывая из этой сцены все, что имело развитие.

   Просветлялась в динамичном уме радостная догадка - из самых сильных, стремительных и безошибочных решений за всю жизнь!

   Воспаряется типографский запах от газетных страниц, воспаряется кровяной и лекарственный запах от площади - и как с орлиного полета вдруг услеживаешь эту маленькую единственную золотистую ящерку истины, и заколачивается сердце, и орлино рухаешься за ней, выхватываешь ее за дрожащий хвост у последней каменной щели - и назад, и назад, назад и вверх разворачиваешь ее как ленту, как полотнище с лозунгом: ...ПРЕВРАТИТЬ В ГРАЖДАНСКУЮ!... - и на этой войне, и на этой войне - погибнут все правительства Европы!!! ... Это - подарок истории, такая война!" ("Ленин в Цюрихе").

   Кажется удивительным, что Солженицын - писатель, знающий вдохновение, верящий, что он призван сообщить благую весть своему народу - готов бестрепетно поделиться своим даром с собственным малосимпатичным персонажем, гомункулюсом, вынашивающим планы всемирной резни. Писатель знает по опыту безошибочно радостное чувство единственно верного слова, этот знак небес... И он без сожаления приписывает его своему герою - несчастному, одержимому партийному склочнику, самоотверженному революционному крохобору!

   Дело вовсе не в том, был ли реальный Ленин в чем-то похож или непохож на солженицынского персонажа. Гораздо важнее то, что Солженицын приписал возвышенный дар предвидения и свой пророческий пафос тому именно герою, которого он изобразил. Из опыта или по наитию он узнал, что разрушительная страсть, доведенная до экстаза, подобна любви и ниспосылается небесами. И зло, неотличимо от творчества, питается своим вдохновением. К тому же, этот его персонаж - "маленький, с рыжей бородкой", одинокий - в сущности еще только Сальери в своем злом упоении.