Разговор о стихах - Ефим Григорьевич Эткинд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все будет чернее страшный свет,
И все безумней вихрь планет
Еще века, века!
«Голос из хора», 1910–1914
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – который раз?
1912
Или у современника Блока и его многолетнего друга Андрея Белого:
Мгновеньями текут века.
Мгновеньями утонут в Лете.
И вызвездилась в ночь тоска
Мятущихся тысячелетий.
«Ночь и утро», 1908
Или у Павла Антокольского, русского поэта, для которого тема времени имеет особенное значение, – это одна из центральных тем его творчества:
Я книгу времени читал
С тех пор, как человеком стал,
И только что ее раскрыл –
Услышал шум широких крыл
И ощутил неслышный рост
Шершавых трещин и борозд
На лицах ледниковых скал.
И с этих пор я отыскал,
И полюбил я с этих пор
И первый каменный топор,
И первый парус на волне,
И давний день, когда в огне
Впервые плавилась руда.
Летели дни. Прошли года.
В них слезы были, кровь и дым.
И я недаром стал седым:
Я памятью обременен,
Я старше мчащихся времен.
«Поэт и время», 1953
П. Антокольский и сам писал, объясняя свою поэзию: «Муза Истории. Ей я обязан всем… Она вела меня сквозь годы, сквозь войну и мир, сквозь личные утраты и всенародные праздники, сквозь метели и зной, сквозь толпы на асфальте западноевропейских городов и сквозь джунгли Юго-Восточной Азии. Она дала мне силу и право: в каждом Сегодня узнавать его Вчера и Завтра, пристально вглядываться в первое и безоглядно верить во второе. И это было главным её подарком».
Эпиграфом ко всему своему творчеству Антокольский поставил своё же четверостишие:
Прошло вчера. Приходит завтра.
Мне представляется порой,
Что время – славный мой соавтор,
Что время – главный мой герой[4].
Между строками, а иногда и между словами одной строки проходят годы, столетия; поэт ничуть этим не смущён, это его право – быть хозяином времени. И не только времени, но и пространства.
Автор романа связан жизненной логикой своего повествования – он не может в пределах одной фразы бросить читателя в разные концы мира. А поэту нет ничего легче, как сосредоточивать необходимые пространства в нескольких соседних словах. У Эдуарда Багрицкого весёлый птицелов Дидель «с палкой, птицей и котомкой» в шести коротких строчках проходит через всю Германию, области которой не просто перечислены, но и точно, ярко охарактеризованы ёмкими эпитетами:
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
«Птицелов», 1918–1926
А нередко поэт совмещает беспредельно раздвинутое время с вольным передвижением в пространстве – тогда особая, поэтическая свобода становится ещё более очевидной. Вот несколько строф из стихотворения Михаила Светлова:
По оползням древних оврагов
Медвежьей походкой века
Прошли от последних варягов
До первого большевика.
…Неловко поправив рубаху,
К мучительной смерти готов,
На лобное место без страха
Взошел Емельян Пугачев.
Сквозь гущу полярного мрака,
Махая в пути посошком,
Учиться к московскому дьяку
Идет Ломоносов пешком.
Встает петербургское утро,
Безмолвно стоит караул,
На Софью Перовскую грустно,
Прощаясь, Желябов взглянул…
«Россия», 1952
Время, пространство – шире, как можно шире! Стих, строфа – как можно ёмче и в то же время как можно концентрированней! Таков закон поэтического искусства, посвящённого изображению самых глубинных, имеющих всеобщее значение для человечества движений человеческой души.
И вот из этого-то закона рождается художественный принцип, прежде всех других определяющий искусство поэзии: принцип метафоры.
В метафоре два далёких друг от друга явления не только сравниваются, но и приравниваются друг к другу. Метафора – самая краткая, самая концентрированная форма для воплощения единства мира, единения человека и природы. В мгновенном поэтическом переживании совмещаются эпохи и пространства.
Исследователь терпеливо и дотошно изучает отдельные стороны реальности, изолированные от других. Химик следит за реакцией, происходящей в его колбе, отмечает действие одного вещества на другое, устанавливает законы взаимодействия двух разных веществ, которые, соединяясь, образуют третье. Может ли он при этом восхищаться цветом, возникающим в результате реакции? Ему надо отвлечься и от цвета, и от его красоты: у него своя узкая научная задача; промышленность ждёт от него практических рекомендаций, наука ждёт от него теоретических выводов. Он химик, а не физик, не биолог, не физиолог и уж тем более не художник и не поэт. Может ли физик, исследующий свойства твёрдого тела, думать о строении Галактики? Нет, он должен строго и точно следовать логике своего эксперимента: один лабораторный опыт порождает другой, один расчёт тянет за собой целую цепочку вычислений, из одной формулы возникает серия новых, друг друга продолжающих формул. В конечном счёте может оказаться, что эти формулы объясняют и строение атомного ядра, и систему Вселенной, но только в конечном счёте. Науки расчленяют мир, изучают его в раздробленном, или, как иногда говорят, атомизированном, виде. Современная наука зашла так далеко в этом расчленении, что знаток одной науки может ничего не понимать в другой, даже смежной: ему кажется, что его коллеги говорят на другом, неведомом ему языке.
Поэт соединяет воедино всё то, что, в сущности, и составляет единство, но что расщепилось на многочисленные области изучения.
Александр Блок горестно видел утрату цельности, характерную для современной цивилизации. Его одолевало мучительное желание воспринять всё в единстве, во взаимозависимости.
В предисловии к поэме «Возмездие» он писал о тех событиях начала XX века (точнее, 1910 и 1911 годов), которые, казалось бы, никак между собой не связаны и всё же образуют облик эпохи или, в представлении и терминах Блока, «единый музыкальный напор»: смерть Льва Толстого; смерть Комиссаржевской; смерть Врубеля; кризис символизма; ощущение приближающейся войны; убийство в Киеве мальчика Андрея Ющинского и антисемитский суд над евреем Бейлисом; грандиозные забастовки железнодорожных рабочих в Лондоне; расцвет французской борьбы в
