Вася Алексеев - Ф. Самойлов

Утром Васин братишка прибежал на Овсянниковскую к Тютикову:

— Засада у нас, четверо городовых сидят. Васю ждут. Меня мать послала будто на рынок.

Полиция шарила в Емельяновне, а Вася чуть не попал ей в руки в другом месте. Пристав сам выпустил его.

Вася был в больничной кассе, когда началась очередная облава. Городовые окружили дом, заняли выходы. В кассе толпился народ, в это время как раз происходила выплата пособий. Полиция искала подпольщиков, — рабочие, пришедшие за деньгами, были ей не нужны. Тех, кто мог предъявить талон на получение пособия, выпускали. Те, у кого талонов не было, пытались скрыться. Один пробрался на чердак, городовые шли следом, и он вылез через слуховое окно на крышу. С чердака его было трудно заметить, но теперь его видели с улицы. У дома, где помещалась касса, собралась толпа. Люди были хмуры, они зло переругивались с городовыми, задирали их ядовитыми шутками и отводили глаза от крыши, чтобы не привлечь внимания к спрятавшемуся там человеку.

Вася пытался проскользнуть за спиной городового, но тот схватил его за рукав:

— Предъяви квиток!

Пришлось вернуться в комнату. А там хозяйничали полицейские — рылись в карточках, ворошили бумаги и кидали на пол. Они всё перемешали.

На столе была рассыпана пачка оплаченных талонов. Вася взял один из них, постоял минуту, потом решительно подошел к приставу:

— Чего ваш городовой не выпускает меня? Я не за пособием пришел! Совсем хворый.

Он помахал талончиком перед носом Любимова.

— Выпустить его, пусть катится ко всем чертям, — сказал тот раздраженно. И Вася прошел мимо городовых, сердито бормоча себе под нос: держат, мол, ни за что ни про что.

«Счастье, что Любимов подслеповат», — думал он.

Пристав не увидел, что на талончике стоял лиловый штамп «уплачено». И Васю не узнал. А ведь сам арестовывал его в феврале.

Так и жил Вася в тот год — преследуемый и бездомный. Каждую минуту он мог попасть в капкан — стоило сделать неверный шаг. Часто, уйдя с ночевки, он не знал, где проведет следующую ночь. Перехватив ломоть хлеба, не мог сказать, когда придется поесть в следующий раз. Товарищи охотно делились тем, что имели, но много ли было у них самих? И всё равно он постоянно был весел и никогда не лез за словом в карман. И всегда у него были новые песни:

— Не слыхали такую?

Отречемся, друзья, от марксизма,От доктрины великой, святой.Нам дороже кумир шовинизма,Нам не надо борьбы классово́й…

— С ударением тут не гладко получилось: классово́й… Надо что-нибудь придумать. А так правильно. Настоящая меньшевистская марсельеза. И под мотив подходит. Подарим ее оборонцам.

Ребята от души смеялись, а меньшевики, заслышав эту «марсельезу», приходили в ярость.

Всё больше партийкой работы в районе ложилось на Васины плечи. Он устраивал сходки — в Поташевском лесу, у Дачного или на Канонерском острове, на взморье. Он вырос там, хорошо знал эти места и любил их. Петя Кирюшкин или еще кто-нибудь отправлял лодки, Вася встречал их. Говорили, сидя у костра, спорили, а рядом лежала чья-то гармонь, валялись нарочно привезенные бутылки из-под политуры, — она шла тогда у пьяниц вместо водки. Если нагрянут жандармы, появится вблизи морская полиция, можно быстро изобразить компанию подгулявших мастеровых…

Он бывал на Путиловском, выступал в мастерских. Проходил по чужому номеру. Не раз его видели на фабрике Кенига. Когда назрела забастовка на Российской бумагопрядильной мануфактуре, райком послал туда Васю. И на этой фабрике у него были знакомые среди мюльщиков, ватерщиц, — он встречался с ними в обществе «Образование», в Ушаковской школе. Все-таки завести серьезный разговор оказывалось нелегко. Многие работницы совсем недавно пришли из деревни. Они плохо понимали, зачем надо бастовать, а появление парнишки — одного среди сотен девушек — настраивало их на озорной лад.

— Чего ты про политику, — кричали Васе, — гляди, невест сколько! Любую выбирай, быстро свадьбу сыграем.

— Не выбрать, — отшучивался Вася, — больно уж все хороши. Красавицы… А надолго ли вашей красоты хватит, если столько работать да голодными ходить? Кто из вас ест досыта? Нет таких. Над кем не измывался мастер? Таких тоже нет. Так уж давайте в другой раз шутки шутить будем, сейчас всерьез поговорим…

— И то правда, — раздались голоса, — дело говорит парень…

Фабрика забастовала в тот же день.

Должно быть, мало кто понимал, как ему приходится тяжело, — даже из друзей. Но не в его характере было жаловаться. Да и зачем? Разве другим легко? В листовке, которую нарвские большевики отпечатали в своей подпольной типографии и распространяли на заводах, говорилось: «Страшный рост дороговизны, обусловливаемый беспримерной спекуляцией и продажностью властей, доведен до невыносимых пределов, а между тем заработок рабочего остается на одном уровне или падает. Общая же эксплуатация нашего труда на заводе оставляет за нами единственное право — право свободно умирать от голода, не отходя от станка».

Не Вася ли писал эту листовку? Он был членом исполнительной комиссии райкома, одним из руководителей нарвских большевиков, а каково «право» умирать от голода, не отходя от станков, знал очень хорошо.

Впрочем, сам он долго был лишен даже права стоять у станка. Только к зиме ему удалось устроиться на заводе «Анчар». Завод этот был порождением войны. Его наспех оборудовали в здании старого холодильника на Лифляндской улице. Выпускал он бронебойные пули. Для финансовых воротил Дело оказалось доходным, оно развивалось. Рабочих и служащих принимали без особого разбора. Набрать людей было нелегко, — шел уже третий год войны. В заводской конторе нашлись большевики, которые и помогли Васе. Его занесли в список рабочих, но не прописали в полицейской части, как это требовалось по правилам. Таким образом, полиция о его поступлении на завод не узнала.

Вася стал работать токарем в механической мастерской — точил детали для станков. Оборудование завода было, что называется, с бора да с сосенки, оно часто ломалось, и дела ремонтникам хватало на весь долгий день. Вася уставал на заводе, должно быть, больше других, — давала себя знать неустроенная, кочевая жизнь, — но самые важные дела у него начинались после смены, когда он выходил за ворота завода. Порой это были довольно неожиданные дела.

Как-то утром, когда они вместе с Тютиковым собирались на работу — Вася чаще всею ночевал в то время у Ивана, — тот спросил:

— Опять придешь поздно, как вчера?

— Еще позже, наверно. Знаешь, куда мне вечером надо? В «Общество четырнадцатого года». Еще оно называется «Обществом борьбы с немецким засильем». Слыхал когда-нибудь о таком?

— Чего-то слыхал… — Голос Тютикова звучал неуверенно. — Куда тебя только не заносит? Борьба с немецким засильем… А кто же ведет ее там?

— Да уж не наш брат. Общество это организовали самые что ни на есть заядлые монархисты, черная сотня. Заправляют там всякие князья да графья — прямо из Царского Села. Ну и купцов, заводчиков там тоже немало.

— А тебе что делать с князьями и купцами?

— Они-то мне не нужны… — Вася рассмеялся. — Времена, видишь, теперь не те, что были, когда «Союз Михаила Архангела» учреждали. За черной сотней мало кто нынче пойдет. Ну, «Общество четырнадцатого года» либералов и эсеровскую публику приваживает, а те начинают заигрывать с рабочими. Кое-кого из заводских в это общество затянули…

— Многих, я думаю, не поймают.

— Всё равно. Не можем мы им рабочих отдавать, даже самых отсталых.

Вечером Вася встретился с несколькими путиловцами возле Нарвских ворот. Один из них уже бывал в обществе и рассказывал, пока ехали в трамвае по Садовой:

— Господа там — ну я таких только в журнале «Нива» видел на картинках. Одни мундиры да крахмальные манишки. И обращение, знаешь: «Милостивые государи и милостивые государыни». Нашему брату улыбочки строят, а сами глядят, как бы не испачкаться об тебя.

Они сошли с трамвая, не доехав до Невского. Общество помещалось в богатом барском доме. У парадного подъезда стояло несколько карет и автомобиль, возле которого прохаживался шофер в кожаной фуражке и шубе с большущим меховым воротником.

— Чей автомобиль? — поинтересовался Вася.

— Князя…

— Кочубея, что ли?

Он знал, что Кочубей — председатель общества. Но шофер отрицательно покачал головой и назвал другую, незнакомую фамилию.

В открытых дверях стоял здоровенный детина в ливрее с золотым галуном — не то лакей, не то швейцар. Он оглядел Васю и его друзей с головы до ног, наверно, заметил и рваные штиблеты, и свитер под черным пиджачком, и замасленную кепку. «Гнать вас надо в шею, оборванцев», — говорил его неприязненный взгляд. Но вслух детина не сказал ничего, молча он пропустил их в прихожую, за которой был большой, освещенный электрическими люстрами зал. По залу прохаживались богато одетые господа, дамы шуршали шелковыми платьями. Несколько рабочих стояли в сторонке. Путиловцы подошли к ним, и сразу туда же направился осанистый старик с длинной бородой и седой гривой почти до плеч.