О смелом всаднике (Гайдар) - Борис Александрович Емельянов

— А мне и не надо скоро, — сказала Зоя. — Только бы наступило.

Через несколько дней она выписалась из санатория и уехала, и Гайдар попрощался с ней у калитки.

— Улетают летчики, — сказал он и пошел по тропинке к дому.

Прошло полгода. Началась война на нашей земле.

Гайдар шел по улице Горького, большой и красивый в своей новой военной форме. Дворники закладывали мешками с песком зеркальные витрины магазинов. Торопились куда-то по своим важным делам солдаты и командиры. Москва становилась прифронтовым городом. Чья-то рука взяла Гайдара за рукав гимнастерки осторожно и ласково:

— Здравствуйте, Аркадий Петрович!

Гайдар остановился. Перед ним стояла Зоя.

— Летчики прилетели, — сказал он. — Наши хорошие летчики.

Он взял Зою за руку, и они пошли вниз, к Охотному ряду.

Солдаты, командиры и пионеры отдавали честь Гайдару, и он здоровался с ними с веселой улыбкой, радуясь каждой такой встрече.

— Уезжаете? — спросила Зоя.

— Уезжаю, — сказал Гайдар. — Завтра.

— Я тоже, — сказала Зоя. — Только еще не скоро. Но я решила твердо.

И вдруг, как тогда в парке, она посмотрела на Гайдара совсем по-ребячьи, как смотрят ученицы первых классов на старого любимого учителя.

— Аркадий Петрович! — сказала она. — Умереть за большое человеческое счастье не жалко?

— Не жалко, — сказал Гайдар. — Но лучше давайте жить долго-долго.

— Сто лет! — сказала Зоя. — Спасибо вам, Аркадий Петрович!

Она крепко пожала Гайдару руку и побежала вниз по улице за подходившим к остановке троллейбусом.

А Гайдар свернул направо и пошел за своими документами в Генеральный штаб Красной Армии.

Вот и все, что мы знаем о дружбе Аркадия Гайдара и Зои Космодемьянской.

Удивительно и хорошо, что они встретились.

★

Иван да Марья

Аркадий Гайдар ненадолго вернулся в Москву с Юго-Западного фронта.

Много было встреч и разговоров. Всем хотелось в те дни лишний раз повидать друга — Гайдар торопился обратно.

Не помню теперь, зачем и к кому мы поехали с Гайдаром и белорусским народным поэтом Янкой Купалой в Переделкино. Помню только, что этот поселок был неприветлив и пуст, и в лесу, чуть ли не у каждого дерева, неподвижно стояли зенитные пушки…

Как только наша машина вырвалась из города на Можайское шоссе, сразу почувствовалась близость фронта. Неистово гудя, обгоняли нас тяжелые грузовые машины с мотопехотой, на переездах стояли с флажками регулировщики-красноармейцы, а когда шоссе прижималось близко к линии железной дороги, становились видны укрытые брезентами танки и орудия на платформах воинских эшелонов.

Мои спутники жадно всматривались в этот суровый пейзаж военного тыла. Вот Купала улыбнулся и кивнул головой девушке-шоферу обмазанного глиной фронтового «ЗИСа», что, обгоняя, поравнялась с нами и метров пятьдесят вела свою машину крыло в крыло с нашей. Вот Гайдар нахмурился и отвернулся в сторону: вдоль шоссе гнали на восток стада изведавших горе войны не то смоленских, не то ржевских коров и овец. Вот он привстал с сиденья, завидев что-то вдали на дороге.

Шофер Артемик затормозил машину.

На краю канавы сидела молодая женщина. Бледное красивое лицо ее было покрыто дорожной пылью. На коленях лежали вороха поздних летних цветов — белые ромашки, желтые головки одуванчиков, мохнатые иван-да-марьи.

А в поле, в стороне от дороги, в сотне шагов от нас, копошились двое маленьких ребятишек — мальчик и девочка. Собирая цветы, они наклонялись низко, к самой земле, и снова выпрямлялись, каждый раз поворачиваясь в сторону дороги, и тревожно глядели, здесь ли мать, не ушла ли.

Когда мы остановились рядом, мальчуган приподнял с земли охапку цветов, подбежал к шоссе, высыпал неумело сорванные цветы матери в подол и только потом поднял на нас свои голубые глазенки. Девочка подошла и встала поодаль.

Купала и Гайдар вышли из автомобиля.

— От фашистов уходите? — спросил Купала.

— От фашистов, — сказала женщина.

— Пешком?

— Нет, зачем пешком! Везли нас добрые люди, да машина сломалась…

— Издалека?

— Смоленские мы, — ответила она, перебирая цветы.

— Земляки, — сказал Купала. — Соседи.

— Я тебе жука, мамка, принес, — сказал мальчуган, разжимая кулак. — Золотой жук, синий. Ленка божью коровку поймала, да выпустила, а я принес…

— Спасибо…

— Далеко ли бои от вас? — спросил Купала.

— У нас они в деревне, — сказала женщина, тихо обрывая желтые лепестки.

Рядом с ней лежали мохнатые стебли. Мы заметили, что она машинальными, словно слепыми, движениями отбирала в груде растений сине-желтые одинаковые цветы, аккуратно обрывала на них только желтые лепестки и оставляла синие.

— Злобствует варвар? — спросил Артемик.

— Злобствует, — ответила женщина. Она подняла вверх стебель, на котором оставались только редкие синие цветы. — Видишь вот. Жили Иван да Марья, никого не трогали, а Ивана нет, одна Марья осталась.

— Убили? — спросил Артемик.

— Штыком закололи, — сказала женщина. — За что? Он у меня тихий был, хворый, его и в армию не взяли… Поглядел не так, показалось проклятым. А уж как на них глядеть? Витьке моему пять годов, а и то посмотрели бы, как на них косился — того и гляди, кинется. Ночью я ушла с ребятами. Одна-то, может быть, и осталась бы — нашлось бы и мне дело, — с глухой ненавистью сказала она, — а с ребятишками не одолела себя. Куда я их в лесу дену? Малы они партизанить. Им жить надо!

— Надо, — сказал Гайдар, — им надо жить.

Янка Купала полез в кабину, долго шуршал бумагой и наконец вытащил оттуда два белых хлеба, круг колбасы и кусок масла:

— Ешьте. До Москвы доберетесь… — И он сунул женщине в руку еще и деньги.

— Зачем вы? — сказала женщина. — Зря вы, ей-богу, недалеко осталось, а народ кругом сильно добрый: пока шли и ехали, кормили нас и у себя оставляли…

Зеленый грузовик, мчавшийся навстречу со стороны Можайска к Москве, с шипеньем затормозил возле нас.

— Что стоите? Авария, что ли? — спросил шофер, высовываясь из кабины.

— Точно, — ответил Артемик. — Таких, брат, аварий теперь на нашей земле хватает. Возьмешь, что ли, ее с ребятами до города?

— Отчего же не взять, — ответил шофер грузовика. — Полезай, сестрица, в кузов. Бери палатку — ребят укроешь.

— Прощайте, добрые люди, — сказала женщина. — Побьют ведь их, правда?

— Большей правды и на свете нет, — ответил Купала.

А Гайдар всю дорогу молчал. В лесу, когда машина, свернув с магистрали, пошла неудобным горбатым проселком, я не выдержал.

— Что ж ты молчишь! — сказал я возмущенно. — Говори!

— Я боюсь закричать, — сказал он шепотом. — Не надо со мной разговаривать. Нарочно такого не придумаешь с цветками. Эх, Марья!

Когда стали приходить с фронта первые письма о