Журнал «Вокруг Света» №06 за 1977 год - Вокруг Света

Правда, многие кучи знают фарси-дари — второй государственный язык Афганистана, но, говоря на нем, искажают его настолько, что иностранцу понять пуштуна становится почти невозможно. Кое-кто из пуштунов вообще не любит говорить на дари.

Собрав в памяти нехитрый свой запас слов на пушту, стараюсь завести разговор с традиционных «Как здоровье?», «Как дела?», «Куда держите путь?», а также с сигарет. Кочевники спрятали пачки за пазухи, и тот, что помоложе, стал было отвечать, что, дескать, идем на восток, но тут подбежал босоногий паренек: им нужно было поторопиться к биваку.

— Пойдем! — кивнули кочевники и мне.

— В школу ходишь? — подобрав слова, спрашиваю у мальчика. И тут же жалею об этом: зачем парня смущать? Ведь охватить кочевников системой просвещения чрезвычайно трудно. Афганское правительство, конечно, предпринимает энергичные меры для создания сезонных школ в районах их кочевий, но пока все же для большинства детей учителями остаются племенные старейшины, передающие из поколения в поколение кодекс кочевого права — «пуштунвалай». Так что, если мальчику не довелось ходить в школу, вопрос мой может показаться ему обидным, а кочевники народ вспыльчивый...

— Нет, не учусь! — нимало не смутившись, ответил паренек и добавил: — Но наших овец я считать умею, запрягать верблюдов и разводить огонь тоже. Разве этого мало?

А потом, словно желая доказать, что это действительно очень много, показал в сторону нашей машины и ехидно добавил:

— Ты вой небось учился, а починить свою машину не можешь!

Мы приближались к небольшому биваку, центром которого были два-три пропыленных шатра. Сейчас, впрочем, они и не были похожи на шатры — только несколько простых деревянных конструкций, сверху накрытых черной шерстяной и войлочной тканью: края палаток подняты вверх, и на земле виднелось все нехитрое убранство. Циновки, паласы, грубые ковры и полураспакованные тюки с домашним скарбом. Собрать, разобрать и погрузить их на верблюдов и лошадей можно быстро и легко.

Поодаль от шатров сбились в кучу понурые овцы и козы. Ища укрытия от солнца, каждое животное норовит спрятать голову под брюхо соседа. Рядом с овцами огромные псы величиной с добрых телят, с обрезанными хвостами и ушами. («Чтобы предотвратить болезни и чтобы стали злее!» — объясняют кочевники.) Зной разморил и их, но, заприметив чужих, они тут же легко срываются с места и бегут за нами с сухим хриплым лаем, свирепо скаля желтые клыки.

Кроме детей, собирающих верблюжьи колючки — главное топливо, — никого не видно. Только у большого валуна в стороне от палаток, присев на корточки, разжигают костер несколько мужчин. Их фигур и лиц почти пе видно, лишь темные пятна на серо-желтом фоне каменной пустыни.

Старшего среди них без труда можно было узнать по почтению, с которым с ним обращались остальные. Мы разговорились. Видя мою беспомощность в пушту, старик стал говорить на невероятной смеси пушту и дари. Понять все же было можно.

Хозяин пригласил выпить чаю. Об отказе не могло быть и речи, иначе была бы нанесена тяжелая обида: пуштунвалай требует, чтобы даже заклятого врага, если тот вошел в шатер, встречали как гостя.

Пиалы и серый, приготовленный из муки грубого помола хлеб принесли женщины, но откуда они появились, так и осталось для меня загадкой. К костру подошла только одна из них, чтобы подать необходимое к чаю. Лицо кочевницы было открыто, длинные собранные в пучок волосы приобрели от солнца рыжеватый отлив. Тонкую фигуру свободно облегала широкая длинная блуза красного цвета с вышивкой на груди и рукавах.

Подав чай и лепешки, женщина тут же ушла к товаркам. Они стояли шагах в десяти от костра, их присутствие выдавал только тихий шепот и тонкий звон ожерелий. Одеты женщины в длинные черные панталоны и разноцветные блузы-камизы. Незамужних можно было сразу определить по прическе — длинные гладкие волосы собраны в две косы. Но все они были увешаны украшениями: множество медных и серебряных монеток различного достоинства и бляшки с изображениями феникса и крылатых рыб. Монеты были нанизаны в несколько рядов как бусы; на пальцах латунные кольца, на запястьях — браслеты немыслимой ширины. У некоторых браслеты и кольца соединены были цепочкой, и создавалось впечатление, что тонкие женские руки заперты в панцирь.

Украшения превращают женщину в своеобразный семейный банк; и после свадьбы уважающий себя мужчина приобретает столько украшений, сколько позволяет ему достаток. А иногда, залезая в долги, и больше.

Афганские кочевницы не носят чадры и никогда не носили ее. Вообще они настолько независимо и свободно себя держат, что никакого сравнения с горожанками и крестьянками быть не может. В этом, видимо, сказался отголосок тех времен, когда кочевницы помогали своим мужьям в ратных делах. Совсем в общем-то еще недавно — во время англо-афганских войн.

Старик сам заварил чай. За пиалой крепкого черного чая (кочевники почти не пьют зеленый) мы узнали, что его семейство поотстало от главного каравана, а перед наступлением сумерек снова снимается и до ночи догонит своих. Все эти люди — мужчины, женщины, дети — члены его семьи.

Афганские кочевники сохранили традицию объединенной семьи, где обычай предписывает младшим беспрекословно подчиняться воле стариков. Невесту тоже берут обычно внутри своего племени. Вопрос о браке решают родители. Но — и в этом сила пуштунвалай — на все случаи жизни в нем предусмотрен и «запасной выход». Если родители не смогли договориться, влюбленный может прибегнуть к «жак кавылю» — окрику. Юноша может подойти к шатру отца избранницы и несколько раз выстрелить в воздух. Тем самым, считается, он демонстрирует свою преданность возлюбленной. И тут уж к неуступчивому отцу, невесты приходят старейшины племени. Теперь его отказ может привести к вражде между семьями, кровной мести, расколу в племени. Потому-то после «жак кавыля» отказов почти не бывает.

Во время чаепития нас окружили дети, среди которых я заметил и своего давешнего знакомца. Он был повыше других, косматых и чумазых нареньков, и что-то объяснял им, показывая то на меня, то на мою кинокамеру. За мальчишками встали поодаль, звеня металлическими браслетами, девочки с огромными настороженными глазами. Руки их были выкрашены сурьмой для профилактики от хвори.

Я решил снять детей на пленку. Но стоило камере затарахтеть, как девочек словно ветром сдуло. Зато мальчики с интересом косились на кинокамеру, явно придумывая способ заполучить готовые фотографии. Все мои объяснения, что это невозможно, что надо сначала проявить и обработать пленку, были напрасны.

— Тогда давай камеру! — ультимативно заявил мой знакомец, тот самый, который умел считать овец и разводить костер.

Положение становилось крайне деликатным, но ребята были, в конце концов, правы: должен же был я отблагодарить за угощение! Раздумывая, что же предпринять, я решил протянуть время и сменить кассету. Когда же киноаппарат был открыт и ребята, наседая друг на друга и толкаясь, принялись его разглядывать (что же внутри!), вдруг снова раздалось авторитетное замечание моего приятеля:

— Сломалась!

Ребята закатились смехом. Камера перестала их интересовать.

Пора было расставаться, да и хозяева стали уже понемногу собираться в дорогу: женщины выносили из шатров паласы, скатывали в рулоны и вместе с чайниками, горшками, керосиновыми светильниками складывали у шатров. Потом принялись за жилище: несколько человек вместе с детьми занялись навесом, а другие — шестами. Мужчины сгоняли в стадо овец и верблюдов.

Приближались сумерки, а с ними прохлада, лучшее время для кочевки.

Джиргамары собираются в Калате

Центр племен юго-восточных и южных районов — город Калат. Он мало чем отличается от Мукура: те же дувалы, из-за которых видны купола крыш. Потемневшая в сумерках зелень садов. И над всем городом высится на каменном холме массивный форт. Это Калате-гильзай — Крепость гильзаев.

Крепость эта была в свое время очень важной: она контролировала движение между Кандагаром и Кабулом. Не раз крепость, а с ней и город Калат подвергались разрушениям, переходили из рук в руки и перестраивались. Сейчас, конечно, Калат утратил свое стратегическое значение, но для южных кочевников он по-прежнему центр, столица. И многие вопросы, волнующие племена, все еще решаются здесь. Кочевники всегда играли видную роль во внутренней жизни Афганистана, особенно в новейшее время, когда в середине XVIII века их родоплеменная организация стала политическим ядром самостоятельного афганского государства. Ни одно значительное событие в жизни страны не обходилось без участия пуштунских племен.

Но чем более развивалось и становилось современным государство, тем более обострялись его отношения с племенами. Родоплеменная организация стала тормозом на пути экономического и социального развития Афганистана. Намерение вовлечь кочевников в активную хозяйственную жизнь, постепенно переводя их на оседлость, кочевая верхушка встретила враждебно.