Демократы - Янко Есенский

— Приду, — пообещал Ландик.

Внизу на лестнице он обернулся и помахал рукой. Гана стояла в дверях. В воротах он оглянулся — она вышла на лестницу. На улице он обернулся еще и еще раз — Аничка, стоя в воротах, смотрела ему вслед. Они уже не смущались, как в первые дни, Ландика уже не беспокоило, видит ли его кто-нибудь. Он не стыдился ни за нее, ни за себя, не думал больше о том, что Гана всего-навсего кухарка, а он — образованный, доктор юриспруденции, комиссар политического управления, государственный служащий.

За статуей святого Яна Непомуцкого Ландик увидел кончик пестрого зонтика. Начальник был еще там, значит, девяти еще нет (девять — последний срок). Иначе он сидел бы в своем кресле… Хорошо, что не опоздал…

«Увидел, отдал — и не оставлю так, не уйду».

Прав был тот врач, который советовал: «Не чешись, не то сыпь пойдет по всему телу». Не послушался он, почесался, чтобы стало полегче, и вот сыпь разошлась по всему телу. Разбередила душу Гана. Тянуло пойти к ней. Пошел — и вернулся с Аничкой в сердце и в мыслях. Окончательно заболел любовью.

Доверие Ганы он завоевал. Через стену общественных различий перешагнул. В любви ей признался и припечатал признание поцелуем. А дальше что? Должно бы последовать обручение, а потом — женитьба. Родные будут против. Неприятно, конечно, но это не помеха. Женится-то в конце концов он, жить с Ганой ему, а не матери, не сестрам, не братьям и не невесткам. Препятствий — два: во-первых, неопределенность положения. Начальник сердится, супруга его — тоже. Значит, следует ожидать, что в лучшем случае его переведут… Если б он хоть состоял в какой-нибудь политической партии! Секретарь организации превознес бы его до небес, и тотчас бы нашелся какой-нибудь министр, который вступился бы за него. А еще лучше, если бы у него, как у Бригантика, имелись членские билеты всех партий — тогда на его защиту поднялось бы все правительство, он был бы неуязвим. Эту ошибку, впрочем, еще можно исправить, стоит сделать несколько шагов, сходить в секретариаты и заплатить членские взносы. Обойдется это, скажем, в сто крон. Даже меньше, наверно. Может быть, чиновники платят меньше… но… тут есть и другое, более серьезное препятствие. Вопрос существования. Как прожить двум нищим, если они не побираются и не крадут?

Ландик занялся подсчетами. Сколько он получает? Сколько из этого отчисляется в пенсионный фонд? Сколько составляет подоходный и так называемый временный (на деле — постоянный) налог? Что останется у него после всех прочих вычетов — снижение жалованья плюс вычеты на лечебный фонд, на выплату ссуд?..

Оставалось «чистое жалованье», но эта сумма была столь незначительна, что жениться при наличии такого «дохода» было бы величайшим легкомыслием.

Ландик схватился за голову… Все в мире говорит о прогрессе, о том, что человечество идет вперед и развивается. Даже раки иногда ползут вперед, а вот чиновники — ни боже мой, никогда этого не происходит. Они, пожалуй, единственные создания в природе, которые растут книзу. Есть, правда, какие-то классы и ступени, которые будто бы ведут наверх. Но, увы! — это только надувательство. Попробуй подняться вверх, тебе столько палок вставят в колеса, что лучше, пожалуй, остаться внизу. Выше должность — больше забот и вычетов. Изволь быть безупречным, не смей красть, а чуть что — и начальство «по-джентльменски» обчистит тебя. Каждый месяц не хватает денег, чтобы дожить до первого числа. Сначала — на день, потом на два, потом на десять, на тридцать. В конце концов дойдет до того, что чиновникам самим придется приплачивать за счастье состоять на службе Nobile officium…[7] Прямо хоть по миру иди. Это — выгоднее. У простых людей еще найдется милосердие. Нет, он уже не удивляется тому, что его шеф, Бригантик, обедает на кухне и сам вытирает посуду; не удивительно, что в учреждениях эти пролетарии так раздражены, ходят мрачные, холодные, невежливые, неучтивые. Это рабочие, которые не здороваются даже с хозяином, на которого работают. Придешь к ним, не ответят на приветствие, ни слова не скажут в ответ, когда прощаешься, уходя.

Будущее представлялось Ландику могильной ямой. И он должен толкнуть в эту яму Аничку — такую хорошую, самоотверженную, прекрасную девушку. Сделать ее «госпожой» и жить с нею, как жили они с матерью в комнатушке, где готовилась пища, где и мылись и стирали. Ужас!

Ландик еще раз подсчитал расходы.

«Квартира на двоих с кухней — двести крон, а может, и больше. Надо будет поинтересоваться. Питание: завтраки, обед, полдник, ужин, иногда и пиво, minimo calculo — по меньшей мере двадцать крон ежедневно, в месяц это уже восемьсот крон. Хотя любовь и греет, но зимой придется топить. Сгорит на все триста крон; если разделить на двенадцать месяцев, в месяц выйдет двадцать пять крон. Вот уже восемьсот двадцать пять крон. Влюбленные охотнее всего сидят в темноте, но на «lucida intervalla», то есть на скудное освещение, все-таки следует положить тридцать крон в месяц. Это составит восемьсот пятьдесят пять. Потом, кроме обычного пива, иногда особое пиво. «Не пей!» — говаривала мать. Но как не выпить после жирных сосисок, ветчины или шкварок? Жажда замучит. Лучше уж обратиться к кабатчику, чем к врачу. Будем считать большую кружку в день — две кроны. Ха! Шестьдесят крон. Итого — девятьсот пятнадцать крон. Сигареты… Мать говаривала: «Не кури!» Легко сказать — не кури! Не кури! Что это за жизнь, если нельзя позволить себе даже самой маленькой радости? Допустим, десять сигарет в день. Это пустяк. В месяц — тридцать крон. Всего девятьсот сорок пять крон. Бритье — через день по три кроны, а с чаевыми — пятьдесят четыре кроны. Бог мой! Уже девятьсот девяносто. Но не быть же мне таким медведем, как Дубец! Желке, правда, нисколько не помешали эти космы на лице, клочья волос в носу, в ушах и на пальцах; она предпочла поехать с ним».

Вспомнив Желку, Ландик обрадовался, что Аничка не стрижет волос — экономия. Ей не надо ни бриться, ни стричься, ни завиваться, у нее свои брови, губы, кожа. Краски, притирания, кремы отпадают. С краски и помады он перешел к умыванию и стирке. Ну, скажем, сорок крон. В год это уже тысяча тридцать. Наконец, белье. Как-нибудь обойдется: Аничка не голышом ведь придет. Фартучков и всяких там платочков у нее, наверное, достаточно. Теперь платья. Аничка умеет шить и сошьет, что ей нужно. Но возьмем на одежду для обоих две тысячи крон в год — в месяц сто шестьдесят шесть крон шестьдесят шесть геллеров. Шляпы, галстуки, обувь…

Ну, что еще?

Расходов — как свежей некошеной травы. Какого цвета трава? Зеленого, как эти длинные кредитки. Ландик чуть было не забыл о выплатах за книги. Погоди! Это еще тридцать крон в месяц. За статуэтку «Не сдадимся!» — десять крон в месяц. За «Ни пяди нашей!» — тоже десять крон. За книжки «Мориц Бенёвский», «Хозяйка Чахтицкого замка»{50} с иллюстрациями еще десять крон. За ониксовое пресс-папье для музея семь крон. За лотерейные билеты «Словацкой Матицы» он должен по пятидесяти крон каждый квартал…

Да и всякие членские взносы: в «Словацкую Матицу», в этнографическое общество, в «Словацкую лигу», «Сокол», в Союз государственных служащих. О «Равенстве», которое они основали с Толкошем, Ландик даже не вспомнил. Ну, и газеты. Без газет, как без воздуха, не проживешь; необходимо иметь хотя бы «Поледни лист»{51} и «Словенскую политику»{52}. Потом… Потом… Потом… Церковный налог…

И со свадьбой будет много расходов, особенно с оформлением документов… Тут поневоле вспомнишь об австрийском зайце, который перебежал к нам и пожаловался своему коллеге: в Австрии, говорит, на зайцев гонения, хотят их истребить; ему уже прострелили ухо и лапу. В Австрии он не чувствовал себя в безопасности. В Чехословакии, может, жизнь поспокойнее. «Ошибаешься, — отвечает ему чехословацкий заяц, — у нас гонения на ослов». — «А что общего у меня с ослами, я ведь заяц!» — «Так-то так, но прежде чем ты это докажешь, тебя сто раз поймают…»

Удостоверение о гражданстве для себя и для Анички, метрики, свидетельство о крещении. Сперва докажи, что ты родился, что тебя крестили, что у тебя были родители, что и они родились и их крестили, что они поженились, что у тебя были дедушка и бабушка, что и у них были имена — и какие. Иначе не получишь свидетельства о гражданстве. А без него теперь и умереть нельзя, — так и останешься бесправным и вечно живым духом. Ни одна метрическая книга для тебя не откроется, могила не примет, земля выбросит. Обрести покой в земле и лежать в ней вверх подбородком можно только в том случае, если есть свидетельство о гражданстве… Затем — два оглашения и две свадебных церемонии — для вящей верности: у нотариуса — чтоб задобрить его, и у священника — чтоб потом не мстил. Какая жалость, что государственные учреждения по записи актов гражданского состояния не делятся, как костелы, на католические и евангелические, — вот тогда бы верность была крепче железа!