Война, блокада, я и другие… - Людмила Пожедаева

Плывем. Дрожу мелкой противной дрожью до усталости во всех клеточках тела от сырости, пронизывающего холода, голода и придумываю для Гитлера самые страшные муки. Иногда мысли проваливаются словно в пропасть. Я то ли засыпаю, то ли теряю сознание. Потом сознание возвращается, и снова мысли идут по кругу: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!» Так невыносимо хочется есть. Рядом бледные лица едущих людей — им тоже, наверное, хочется есть, но они большие, им надо много. А мне хоть бы корочку… А за бортом нескончаемая, бурлящая под колесами машин, река-дорога. Снова обстрел, снова сердце выталкивает с силой из себя кровь и замирает от очередного страха — под нами тонкий-тонкий лед, а я не умею плавать. Я сильнее прижимаюсь к маме и вцепляюсь в карман маминого пальто, надеясь, что поплывем вместе. Если я буду крепко держаться за мамин карман, то не утону… А еще меня беспокоил Гитлер. Я все время придумывала для него казнь и ничего не могла придумать. «Хоть бы его кто-нибудь с крыши сбросил!.. Или пусть его колют горячей вилкой…» Страшнее я ничего придумать не могла, а о «горячей вилке» я помнила всю войну. Мысли путались, проваливались, прояснялись — и так всю дорогу. Вроде не сплю, а что-то со мной происходит. Не помню… не знаю… Вроде еще живу и вроде уже нет…

Сколько мы так страшно ехали, не знаю — казалось, бесконечно. Когда меня сняли с машины и попытались поставить на ноги, это не получилось. Ноги, видимо, затекли, коленки подкашивались, и я валилась на снег. На руках меня отнесли в какое-то помещение. Там было тепло. С меня сняли мокрую одежду, и было приятно ощущать это давно забытое тепло. На коже выступили огромные мурашки, и меня всю трясло, как при малярии, которой я заболела потом, уже в Узбекистане. А тут, в конце ледовой дороги, меня осматривал доктор. Помню белые халаты, больничные запахи и металлические позвякивания. Что-то брали из тазика и клали обратно, чем-то поили, чем-то кормили. Где это мы были и сколько — день, неделю, что происходило вокруг меня — мало что помню. Помню только, что кормили чем-то вкусным, и вся я была сосредоточена только на этой самой еде, больше ни на чем.

Хотелось только одного — есть, есть и есть, потому что сытость не наступала. И сытость не наступит еще очень и очень долго. Все же чувство забытого тепла навалилось на меня, и я спала, спала, спала… Конечно, теперь, когда мне уже 16 лет и я пишу эти строки, я могу все это осознать и найти нужные слова, чтобы выразить то свое состояние. А тогда… Моя детская Память хранит на своих полках очень многое, что невозможно забыть, невозможно не помнить. Но не все будет востребовано жизнью, и потускнеют воспоминания и восприятия прошлого.

Но все будет лежать до востребования и когда-нибудь да и пригодится. Главное, какие ценности востребуются в моей взрослой жизни. И пока помню, пока болею блокадой и военной памятью, сделаю эти наброски о страшном периоде моей маленькой жизни и жизни большой Страны, наброски о гибельной голодной жизни в моем Ленинграде, о страшной дороге по Ладожскому озеру, о том, что было после того, как нас посадили в поезд и мы с мамой поехали сначала в Горький, а потом навстречу Сталинградской битве… Наброски о том, как калечили людей нравственно и психически голод и война… о том, что потревожила своими «блокадными» воспоминаниями пресыщенная наша гостья — мать полковника О. К. Н.

Зачем я все это пишу через пять лет после Победы? Пишу для себя, для Памяти, пока еще помню мелочи и детали событий. Пишу, чтобы выплеснуть на бумагу мою непроходящую боль от того, что нас, несмышленышей, бросили под откосом, раненых и больных, взрослые люди, когда нас отправляли обратно в Ленинград после кошмара Демянска и Лычкова, что в одиночестве пришлось осиливать мучительный голод зимы 1941–1942 гг., потому что мама была на казарменном положении, что в моей маленькой жизни был Сталинград и госпиталь с огромными человеческими страданиями. У меня много причин, и может быть, когда я поделюсь своей болью с бумагой, мне станет легче. А еще и потому, что когда у нас собираются сослуживцы отца и вспоминают войну, мне так хочется выкрикнуть: «А знаете ли вы, что выпало на долю ваших семей, ваших детей в Ленинграде? В Сталинграде? В других местах, где шла война, где были бои?» Но с нашей Памятью не считаются. Вот и пусть эта моя горькая Память тихонечко лежит среди моих книг и тетрадей. Пусть лежит, и может быть, кто-нибудь когда-нибудь найдет в выброшенном хламе эту тетрадь и узнает, как мы жили и выжили в войну, и пусть это будет неравнодушный человек. Мои беды и страдания — это мои, до которых никому нет дела. У кого-то, может, было куда хуже. Да и наверняка хуже, иначе люди бы не умирали. Но и мне с лихвой хватило этого и хватит на всю оставшуюся жизнь. Забудутся какие-то мелочи, но тот страх голода, бомбежек, обстрелов, страдания раненых в госпитале, смерть Даниловны и ее помощь и помощь тети Ксении не забудутся никогда, и предательство родной тетушки — никогда.

Мы отправились в Горький к бабушке. Ехали в теплушках. Теплушки! Это что угодно, только не теплушки. Удивительно, почему эти сараи на колесах со щелями в стенах и продуваемые всеми ветрами, с крышами, протекавшими во время дождей, с голыми шершавым нарами, с маленькой буржуйкой в центре и с температурой, равной уличной, назывались теплушками. Если уж буржуйка не могла нагреть обычную, нормальную комнату, то уж это решето на колесах никакой буржуйкой не обогреть. Это никакие не теплушки. Их еще называли телятники. Но даже если это и так, то возить в них скотину — грех великий, так что уж говорить о людях. Спали вповалку на нарах. В центре теплушки — буржуйка. В вагоне тесно, холодно и дурно пахнет. У мамы почему-то ухудшилось состояние. Ей было жарко, хотя от буржуйки мы были далеко, и тепло до нас не доходило, и было холодно. Она все время просила пить. К нам подходили люди, смотрели на нас с мамой, что-то говорили. Потом почему-то зашумели, задвигались. Лежащие и сидящие люди стали от нас отодвигаться, протискиваться вглубь вагона. Поднялся гвалт. Из криков я поняла, что люди боятся, что мама заразит всех тифом. А мама лежала тихая, со спекшимися губами и только просила пить. Воды было мало, и мне кто-то подсказал, чтобы я ее не поила, а только смачивала губы. Не знаю, что собирались делать люди, которые начали снимать с полки маму, но видела, как мертвецов, умерших в дороге, на ходу выкидывали из вагонов. Вагоны были переполнены и держать мертвых среди живых до остановки, наверное, было неоправданно. Но чтобы МОЮ МАМУ… ЖИВУЮ… а я так поняла, что ее именно сейчас будут выкидывать… Я так заверещала от страха, с такой силой, что уже ничего не видела и не слышала. Но и сейчас, вспоминая ту непростую ситуацию, я не уверена в добрых побуждениях людей, снимающих маму с полки.