Повести и рассказы - Иван Вазов

— Так носят в Америке. Это американская мода.

При этом Хаджи Смион не имеет ни малейшего намерения обмануть спрашивающего. Он говорит это без всякой задней мысли, вполне чистосердечно. «Американским» он считает все оригинальное или эксцентричное. Мы вовсе не хотим сказать, что Хаджи Смион не любил лгать. Напротив. Но самая ложь его была чистосердечной, и он, как честный человек, первый верил в нее. Однако, если грозил возникнуть спор, он тотчас отступал, так как по природе своей отличался крайним миролюбием, и никто не помнит, чтобы он, с тех пор как вернулся «из Молдовы» (это пребывание в Молдавии было важным жизненным этапом в его глазах), с кем-нибудь поссорился или хотя бы поспорил, кроме как с Лилко Алтапармаком, да и то — по вопросу политическому (Хаджи Смион — страстный политик): речь шла о смерти Максимилиана в Мексике{52}. Хаджи Смион доказывал, что Максимилиан пал от руки убийцы, а Алтапармак бесстыдно утверждал, будто его повесили на тутовом дереве. Чтобы заставить противника замолчать, Хаджи Смион заявил наудачу, что в Америке нет тутовых деревьев. Дискуссия приняла бы еще более бурный характер, если бы Иванчо Йота не вынес из своей лавки только что выпущенной картины, изображающей расстрел Максимилиана. Спор тотчас прекратился, и Хаджи Смион ушел из кофейни, удивляясь упрямству Алтапармака, который спорит, ничего не видев; а Иванчо Йота обозвал их обоих дураками. Но как бы то ни было, это единственный случай, когда Хаджи Смион неблагоразумно кинулся в чреватый опасностями словесный бой. Вообще же он избегал всяких возражений: сам никому их не делал и не желал, чтобы другие делали их ему. Это стало его жизненным правилом, вошло у него в привычку. Мысль его машинально следовала за мыслью собеседника, отдаваясь на ее произвол. Бывало, сосед Ненчо Орешков скажет ему:

— Хорошая сегодня погода, Хаджи?

— Очень хорошая, Ненчо, — отвечает он.

— Только что-то, я смотрю, облака идут из-за гор. И словно бы дождевые.

— Дождевые облака идут, Ненчо.

— Дождь пойдет, молотьбе помешает.

— Быть дождю, Ненчо, непременно быть, — и какому!

— А впрочем, господь его знает. Ветер-то с запада дует, может, и разгонит тучи, — скажет Ненчо, взглянув на облака.

— Вот и я говорю: разгонит, Ненчо.

— Нет, не будет дождя, — решает Ненчо, зевая, и идет на гумно.

— Ни капли не будет, Ненчо, — подтверждает Хаджи Смион и отправляется в кофейню.

Любопытный разговор был у него с одним студентом, приехавшим из Москвы, относительно Сибири.

— А что, близко ли от Москвы Сибирия? — спросил Хаджи Смион с любопытством, в котором он не уступал Кону Крылатому.

— За несколько тысяч верст, — ответил студент.

— Ну да, ну да. А ехать по железной дороге или пароходом?

— Что вы! Просто в телеге.

— Ну да, ну да, как в Молдове. Я всегда из Ботошан в Нямец{53} в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?

— Черт побери!

— Весь год снег лежит?

— Ужас!

— Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?

— В Сибири? Да черт его знает. Говорю вам: зима ужасная.

— Сибирская зима, одно слово?

— Ну да.

Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:

— А что, Россия готовится к войне?

— С кем.

— С ним.

— С кем — с ним?

— Да с нашими… Ну, с чалмами.

— Неизвестно, — после некоторого колебания ответил студент.

— Как неизвестно? Напротив, известно.

— Почему вы так думаете?

— Я?

— Да.

Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника.

— А вы полагаете, неизвестно?

— Да, потому что мне это не известно, — промолвил студент.

— Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика — великая тайна, а? Горчаков{54}?

Но так как в это время показался жандарм, он сразу переменил разговор:

— Вы любите сладкие рожки?

— Нет, не люблю.

— А ведь они очень полезны.

— Как? Рожки?

— Ну да, рожки.

— Чем? Они портят зубы.

— Да, да, зубы портят. У меня раз три зуба выпало, еще в детстве, но не только из-за рожков, а еще оттого, что я орехи грыз. Ты ходил в горы за орехами?

— Нет. А вы?

— Никогда. Но поглядели бы вы только, как лес растет!

И Хаджи Смион, козырнув, дал дорогу турку.

V. Посещение

Хаджи Смион докурил папиросу, кинул взгляд в зеркало, надвинул фес на лоб и вышел из дому. Он отправился в гости к Мирончо, с которым они были старыми приятелями еще по молдавскому житью и даже приходились дальними родственниками, так что Хаджи Смион называет его халоолу{55}.

У Мирончо Хаджи Смион застал Мичо Бейзаде. Гость и хозяин сидели на скамейке в саду. Мирончо был в халате, пестрых туфлях и с знаменитым ночным колпаком на голове, выражавшим философско-эпикурейское мировоззрение его владельца. А именно, по объявлению Мирончо, положение кисточки на этом головном уборе имело разное значение: если она свешивалась назад, это означало: «Свет лжив»; если набок, то: «Что пользы грустить», а если вперед, то: «N’am grigea de nimeni»[13]. На этот раз кисточка говорила: «Свет лжив». И в самом деле, отличаясь весьма беззаботным, веселым характером, Мирончо знать не хотел никого на свете, даже такое влиятельное лицо, как Карагьозоолу. В качестве свадебного распорядителя, — а его приглашали на все свадьбы и все пиршества, устраиваемые в «Силистра-йолу»[14], — он нарочно проводил барабанщиков под окошком чорбаджии, чтобы разозлить его. А в прошлом году на свадьбе Николы Джамджии высыпал полную жаровню горячей золы на голову Цочко-чорбаджии в отместку за какую-то обиду. Цочко-чорбаджия подал на него в суд и пробовал очернить его перед турками как бунтовщика, но ничего не мог поделать, так как Мирончо предъявил русский паспорт. С этого знаменательного дня слава отважного Мирончо возросла; никто больше не смел открыто обидеть его, а Иванчо Йота, не без тайной зависти, говорил:

— Будь у меня такой патент, узнали бы вы Йоту! Я бы тут настоящую республику устроил…

А как чудно Мирончо играл на флейте! Сядет вечером у себя на галерее, начнет в нее дуть, а она запищит под самые небеса, и каждый, кто услышит, сразу скажет:

— Это Мирончо заиграл!

Мирончо — мужчина сорока четырех лет, приятной наружности, певун, холостяк, большой знаток барабанного боя и восточного вопроса.

Хаджи Смион, улыбаясь, тихо подошел к Мирончо. Тот чистил длинным гусиным пером свою разобранную флейту, рассеянно слушая бая Мичо Бейзаде, чорбаджию и горячего поклонника русских, который с жаром толковал ему что-то, по-видимому о России, держа в руках газету.

— Доброе утро, сударь мой дорогой, — промолвил Хаджи Смион.

— Милости просим, любезный мой друг. Добро пожаловать.

Этими приветствиями приятели обменялись по-румынски; они обычно разговаривали друг с другом на этом языке.

Мичо Бейзаде подвинулся на скамейке, чтобы дать место Хаджи Смиону, и, ласково кивнув ему, продолжал:

— Скажу я тебе, Мирончо: политика нынешняя, как поглядишь, — верное исполнение пророчества… Я и учителя Калиста спрашивал, да он плохо в этом разбирается… А вот покойный отец Станчо хорошо объяснял; действительно, как я вижу, — политика нынешняя клонится…

Заслышав, что речь идет о политике, Хаджи Смион с важным видом перебил бая Мичо:

— Политика, черт бы ее взял, какая теперь политика? Вот я одно время в Молдове… Тогда действительно политика была… Менчиков{56} в пятьдесят втором приехал в Царьград, да султану только два слова промолвил: да или нет? Тут мы все только сказали: «Ах!» И вышло, как по-писаному: начался бой…

Бай Мичо кинул на Хаджи Смиона недовольный взгляд, как на человека, вмешивающегося в разговор, не зная, о чем идет речь, и с таинственным видом продолжал:

— Тут дело запутанное… до конца далеко… Видно, Австрия заключила союз с Россией: она мадьяра боится, хоть и поддерживает Турцию. Бейст{57} — тонкий дипломат, и с Горчаковым они заодно. А Франция и Англия шелохнуться не смеют, — пруссак говорит: «Стой!» Как ни толкуй, а политика теперь все запутанней.

— Это правильно, — перебил его Хаджи Смион, снимая башмак. — Взять хоть церковный вопрос{58}: никак не распутывается!.. Столько лет боремся, а вчера я опять Хаджи Атанасия отречься от греческого патриарха уговаривал. Прямо в глаза ему говорю: «Коли ты болгарин, так и будь болгарином, сударь, а коли грек, так…» Разве не правильно? Ведь должен человек за веру свою стоять?