Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

мать, а еще — лучше — ничего не говорить, потому что фраза эта произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону, — я советую вам прекратить эту переписку, советую как друг, поистине вам преданный без громких слов и кривляний. Не понимаю, ради чего вы кокетничаете с юным студентом (притом же не поэтом) на таком почтительном расстоянии. Когда он был подле вас, вы знаете, что я находил это совершенно естественным, ибо надо же быть рассудительным. Решено, не правда ли? Бросьте переписку, — ручаюсь вам, что он от этого будет не менее влюблен в вас. Всерьез ли говорите вы, уверяя, будто одобряете мой проект? У Анеты от этого мороз пробежал по коже, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это вполне простительно. Захотите ли вы, ангел любви, заставить уверовать мою неверующую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это вам легко устроить. При одной мысли об этом сердце у меня бьется, в глазах темнеет и истома овладевает мною. Ужели и это тщетная надежда, как столько других?.. Перейдем к делу; прежде всего, нужен предлог; болезнь Анеты — что вы об этом скажете? Или не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, не правда ли? — Не обманите меня, милый ангел. Пусть вам буду обязан я тем, что познал счастье, прежде чем расстался с жизнью! — Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. А самое главное, не говорите мне о стихах... Ваш совет написать его величеству тронул меня, как доказательство того, что вы обо мне думали — на коленях благодарю тебя за него, но не могу ему последовать. Пусть судьба решит мою участь; я не хочу в это вмешиваться... Надежда увидеть вас еще юною и прекрасною — единственное, что мне дорого. Еще раз, не обманите меня.

Пушкин — А. П. Керн, 8 декабря 1825 г. Тригорское

Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть — все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Лейлы — идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вас, именно вас посылает мне всякий раз судьба, дабы усладить мое уединение! Вы — ангел-утешитель, а я — неблагодарный, потому что смею еще роптать... Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами, как со старым мужем. Что поделывает ваш муж, мой нежный гений? Знаете ли вы, что в его образе я представляю себе врагов Байрона, в том числе и его жену.

8 дек.

Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и т. д.

Н. Ф. И.

Михаил Лермонтов и Наталья Иванова

<...> Но вихорь моды,

Но своенравие природы,

Но мненья светского поток...

А милый пол, как пух, легок.

А. С. Пушкин

7 июня 1831 года юный Михаил Лермонтов сделал приписку на письме своего приятеля Владимира Шеншина, которое адресовалось их общему другу Николаю Поливанову, в это время обитавшему в своем имении. Поливанов был одним из ближайших товарищей Лермонтова, они вместе посещали университет, потом вместе учились в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Да и в Москве Поливановы обитали на Молчановке, рядом с домом, где жила с внуком Е. А. Арсеньева. Почти детское знакомство, переросшее в доверительную дружбу, позволяло быть предельно откровенным. И хотя в короткой приписке Лермонтов не объясняет, что именно произошло с ним, но состояние души описывает с характерной исповедальной интонацией, которая знакома всем по его произведениям:

«Любезный друг, здравствуй!

Протяни руку и думай, что она встречает мою; я теперь сумасшедший совсем. Нас судьба разносит в разные стороны, как ветер листы осени. — Завтра свадьба твоей кузины Лужиной, на которой меня не будет (??); впрочем, мне теперь не до подробностей. — Черт возьми все свадебные пиры. — Нет, друг мой! мы с тобой не для света созданы; — я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры. — Source intarissable[92]. — Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее»[93].

В июле 1831 года Лермонтову еще не исполнилось семнадцати, в это время он учился в Московском университете, где обстановка складывалась для него не самым благоприятным образом. Он был еще очень не уверен в себе, как бы сейчас сказали — закомплексован. Прежде всего, из-за своей непривлекательной внешности: не высок ростом, коренаст, некрасиво сложен, вдобавок сутулился и косолапил. Свой, правда, несколько романтизированный портрет Лермонтов описал в стихах:

Он некрасив, он невысок,

Но взор горит, любовь сулит,

И на челе оставил рок

Средь юных дней печать страстей.

Власы на нем как смоль черны,

Бледны всегда его уста,

Открыты ль, сомкнуты ль они,

Лиют без слов язык богов.

Собственно говоря, именно и только «язык богов», которым он уже давно и вполне связно говорил, делал из юного Лермонтова человека неординарного, интересного, особенного, каким он себя, невзирая на все внешние обстоятельства, ощущал. Внешними, но крайне существенными для Лермонтова нужно, конечно, считать и обстоятельства его рождения, по которым он, с одной стороны, был потомком Столыпиных, внуком почтенной Е. А. Арсеньевой, занимавшей в высшем обществе законное, всеми уважаемое место, с другой — не мог не чувствовать двусмысленности своего происхождения. Понятно, что ни громкой славы первого поэта России, наследника Пушкина, ни известного имени Лермонтов в 1831 году еще не имел. Его первые жизненные шаги были тяжелы и приносили ему немало страданий, учитывая в особенности нервный и чувствительный склад души молодого поэта, который воспринимал все происходящее с ним глубоко и серьезно.

О таких переживаниях Лермонтов и сообщает Поливанову: «я теперь сумасшедший совсем», мне не до свадебных пиров, не могу много писать — «болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры». За этими сообщениями скрываются события биографии Лермонтова, которые произошли летом 1831 года, вероятно, в июне месяце. Сам поэт их описывает в стихах как «измену» любимой девушки, хотя на самом деле изменой трудно назвать то, что в реальности могло произойти между шестнадцатилетним Лермонтовым и семнадцатилетней Натальей Федоровной Ивановой, которая в это время занимала его воображение. В любом случае очевидно, что она отвергла его любовь, и это обстоятельство вызвало не только поэтический шквал, но и глубокие страдания, которые отразились в драме «Странный человек», написанной тем же летом 1831 года, в то самое время, когда Лермонтов жаловался в письме Поливанову на свое отчаянное состояние.

Стихотворения, посвященные Наталье Ивановой (а их около сорока), по сложившейся в литературоведении традиции, принято называть «Ивановским циклом», хотя сам поэт никогда не объединял их общим названием и не публиковал вместе. Тем не менее они пронизаны одной темой, связаны единым женским образом и общим сюжетом. Если описывать его вкратце, он таков: юная девушка, одна среди безликой и холодной толпы понимающая поэта, готова одарить его своей любовью; ему удается однажды сорвать с ее уст поцелуй, который, конечно, только разжигает жажду; мечты и надежды, связанные