Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

— Рыбку небось ловите. Шкурки… То-се… Я бы и сам туда, но семья. Вот… — кивнул он на мальчика. — Шестой год только…

«Будто там, у нас, без детей люди живут», — усмехнулся Фомичев, но вслух этого не сказал.

Уже пошел лес. Лиственница, сосна, ель… Береза иногда. Хорошо! «Зона отдыха завода…», «Зона отдыха СМУ…», «Зона отдыха Глав…», «Запрещено…», «Воспрещено…» — замелькали щиты. Лес был изрезан на горбушки, ломти, ломтики. Большая поляна раскрылась вдруг, песок, вода. Озеро… Оно было как… Как долгий, облегченный вздох. Ничего озеро. Очень даже ничего. В тундре, откуда явился Фомичев, озер этих по семь на брата. Но там голо, дико. А это озеро окружал красивый высокий лес, оно было взято в оправу чистого, бледно-золотого песка. Ну и грибки всяческие, тенты… Фомичев отвык от этого, а оказывается — хорошо!

Вышли. Мальчик сразу кинулся к воде.

— Сережка! — побежал за ним шофер. — Сережка! Стой, тебе говорю!

И намека вокруг не было на представителей тюменского студенчества. Ни единой души кругом. Вот только собаки. Целых три. И сторож… Бредет бережком, с палкой, а собаки, гуськом, за ним. Обходят владенья свои. Шофер все еще гонялся за Сережкой. Фомичев взял из машины рюкзак, достал газеты, развернул, расстелил, прижал их камешками. Вскрыл и расставил консервы, нарезал хлеб, сдернул белую пластмассовую пробку с бутылки «розового крепкого». Обломил веточку и, отмахиваясь от комаров, стал ждать. Ведя за руку зареванного Сережку, вернулся шофер. Глянул и остолбенел. Даже мальчик и тот перестал хныкать.

— Прошу, — сделал приглашающий жест Фомичев.

— Да я за рулем, мне нельзя, — с сожалением проговорил шофер. — Это что, бычки? В томате? Сережа, ты к бычкам в томате как относишься?

К бычкам в томате и Сережа и его отец относились в высшей степени положительно. Тем временем приблизились опирающийся на палку седоусый сторож и три сопровождающие его собаки. Две попригляднее, на лаек похожи. А третья — так… Чебурашка.

— Только чтоб с огнем тут не баловать, — сурово предостерег сторож. Собаки, деликатно, краем глаза косясь на стол, сдержанно помахивали хвостами.

— Садись с нами, отец, — пригласил Фомичев и сторожа. — А то он, к большому его сожалению, не пьет, за рулем, а одному — привыкать не следует.

— Да и я ведь при исполнении, — заулыбался сторож, с кряхтением опускаясь на песок и кладя под себя палку. Собаки тоже улеглись. Но даже как бы и не глядели в их сторону. Благовоспитанные собачки. Даже Чебурашка и та от лаек набралась, не попрошайничает. Фомичев макнул в банку с консервами три куска хлеба, бросил им. Хоп! Хоп! Хоп! — и нет хлеба. Снова улеглись. Даже задремали как бы. Ну-ну, потерпите немного…

— Па-а-ашла по периферии! — сказал сторож, с удовольствием вытирая темной клешневатой рукой мокрые усы. — Не сезон еще у нас, вот погоди, разгуляется климат — живого места здесь не будет. Любют, любют на наших песках городские поваляться.

— Отец, а сегодня здесь никого не было? Две девушки, три парня должны были нагрянуть. Одна — такая, знаешь, симпомпончик, русский сувенир. Другая — как галчонок, ротастая…

Позолотели облака над зеркалом озера. В окошке земснаряда, монотонно тарахтящего у дальнего берега, засветилась электролампочка. Кричала чайка. Всего одна на целое Андреевское озеро. Одинокая, встревоженная чем-то чайка.

— Собачек, отец, как зовут?

— Моих? — сделал хороший глоток сторож. — Тузик, Бобка и Дик. Нет, не было нынче симпомпончиков. Двое около часу дня на черной «Волге» приезжали. Я сразу догадался — шоферит он на этой «Волге», начальство возит, молод еще, чтобы свою такую иметь. Секретаршу в обеденный перерыв катал, не иначе. Походили, позажимались чуток. Закусывать не располагались…

«Розовое крепкое» здорово согревало.

— А как бы ты посоветовал? — спросил в развитие своих размышлений шофер. — Может, наплевать на нее, — кивнул он на машину, — и к вам, а? Все-таки у вас там… Рыбка, шкурки, то-се…

— Нет… Знаешь, не нужно, — подтирая корочкой банку, произнес Фомичев, — не стоит тебе туда…

— Из-за Сережки?

Фомичев засмеялся.

— Слыхал, отец? — обратился он за подмогой к сторожу. — Товарищ считает, что в Заполярье люди без детей обходятся!

Фомичев рассмеялся. Сторож тоже. Поддержал, помнил, чье вино пьет.

— Без детей, — поучительно сказал сторож, — никак нельзя. Где есть мужчины и женщины, хочешь не хочешь — дети.

— А ты, отец, бывал у нас в Заполярье?

Сторож подставил под горлышко бутылки пустой стакан, долго не отводил его, сказал «хватит-хватит!», когда уже через край полилось. Отпил чуть, чтобы и капли больше не пролилось.

— Сторож, парень, это такая должность… Любого из нас возьми — все прошел, везде побыл. Только тогда в сторожа и оформляются…

Собаки вдруг все разом вскочили, зарычали было, но тут же замахали хвостами. Новая собачка появилась. Приблизиться робела, стояла в кустах, ушки топориком.

— Дама, — объяснил сторож благодушие своих собак, — кралечка.

— Так ведь это же та самая! — удивленно вскочил на ноги Фомичев. — Под обрывом… Иди! Иди сюда!..

Забыв про страх, собачка подлетела, радостно визжа, принялась прыгать ему на грудь, пыталась лизнуть в лицо.

— Нашла, — растроганно гладил ее Фомичев, — вот это по-нашему! Раз договаривались… Не то что некоторые…

Успокоившись немного, новенькая в обществе трех кавалеров отправилась осматривать окрестности.

Уже и чайка исчезла куда-то, угомонилась. Может, других чаек нашла, прибилась к ним, а может, и сама она навек исчезла, проглоченная пространством белесой белой ночи, и осталось Андреевское озеро без ее прощального вскрика. Водитель поднялся.

— Сережка, поехали! Эх, жалко мотор порожняком гнать.

— Как порожняком? — удивился Фомичев. — Заплачено же…

— Что же мне, пустому с включенным счетчиком ехать? — удивился и шофер. Засмеялся. — Ну и клоуны вы там, в Заполярье. Слыхал, дед? Чтоб с включенным счетчиком! Сережка, кому говорят!

Отец с сыном забрались в такси. Заработал двигатель. Дверца открылась.

— Эй, туз! — позвал шофер. — Учти, отсюда не выберешься. Может, с нами? А то порожняком неохота.

Сторож смотрел в стакан.

— Стакан, отец, на сучок повесишь, вот сюда, он здешний, общественный.

Фомичев огляделся. Не хотелось уезжать. А где же собака? Впрочем, пусть остается, столько кавалеров. Может, это ее судьба.

Старик что-то бормотал.

— Сторож, парень, профессия задумчивая. Ходишь да думаешь, ходишь да думаешь… Все знаю, везде побыл, всего хлебнул — вот и в сторожа вышел.

…Сережа спал.

— Проваландался я тут с тобой, — хмуро произнес шофер, сутулясь над рулем, — плана не сделаю. — Помолчал, оглянулся на сына. — Зато Сережка воздухом надышался, — констатировал он с удовлетворением, взвесив все «за» и «против». — Куда везти?

— На вокзал. Но сперва к музею, на обрыв. Знаешь?

Подкатили в самую притирочку. Плескался Вечный огонь возле стены музея. А там, внизу, под обрывом… Что это? Ни сарайчиков, ни избушек. Ровно, как утюгом прошлись. Одни доски да бревнышки. Труха, мусор… И кимарит, забылся среди мелких деревянных развалин добродушным сном желтый утюг — экскаватор. Скоро, скоро… Вот-вот поднимутся здесь каменные кварталы, асфальтовой пленкой зальют огороды, прошлое зальют, само воспоминание о хибарах похоронят под смолистыми плоскостями асфальта. Пройдет дождь, отразится в прошлом настоящее, белые рафинадины дворцов, квадратные огни, огни, огни… Там, где уснул когда-то на бревне усталый Фомичев, где лизнула его руку собака и где ссорились из-за него, спящего, две девушки, черноволосая и светловолосая, а парни, делая вид, что не ревнуют, механически передвигали шахматные фигуры, щипали струны звонкого фанерного инструмента…

…Приехали на вокзал. Фомичев — не без умысла — долго искал деньги, долго отсчитывал… Вдруг откажется шофер. Заплачено ведь… Нет, промолчал. Терпеливо, сумрачно ждал, постукивая пальцами по баранке. Сережка спал.

— Да отвези ты его домой!

— Счас… Пассажира попутного подберу.

— Хочешь, я за Сережку заплачу, только отвези?

— Слушай!.. Пошел ты!.. — взорвался наконец шофер. — Думаешь, я победней тебя? Тоже мне туз! Бычок в томате! Я… Я… У меня… А ну, отвали, а то монтировку сейчас достану!..

Ночь в поезде. Неумолчный звон комаров. Один из соседей по купе разложил на столике рубашку, пиджак, брюки. Фомичев посоветовал ему и ботинки поставить сверху. Бессонная ночь… Фомичев давно на поезде не катался. Да и для всех прочих пассажиров передвижение по железной дороге до Тобольска было все еще в диковину. Не так давно ведь дорогу провели. Вот и не знали еще твердо, куда девать брюки на ночь. Соседи по купе… Первый — черные локоны до плеч, бородища, горящий взгляд Че Гевары. (Распространенный сейчас тип в Сибири.) Другой — паренек ничем особенно не примечательный. Вот только руки по-настоящему рабочие, мозолистые, хоть восемнадцать-девятнадцать лет от роду всего. Третий — тот самый, который не знал, куда девать брюки. Больше о нем пока сказать нечего было. Все трое молчуны. Вернее, все четверо, поскольку и у Фомичева не было желания разговоры разговаривать. Зато по соседству, в следующем купе, беседа не затихала. Там все четверо говорунами оказались. Даже пятеро, потому что кроме четырех явно взрослых голосов время от времени раздавался один детский.