Статьи за 10 лет о молодёжи, семье и психологии - Татьяна Шишова

Нельзя сказать, что в сказках совсем нет «плохих» мам. Помнится, я именно по этой причине не любила знаменитую сказку братьев Гримм про пряничный домик: никак не могло мое детское сердце смириться с тем, что родители завели Ганса и Гретель в лес и оставили там на погибель.

Да и в произведениях, которые мы читали позже, в школьные годы (в том числе, в рамках программы по литературе), попадались разные характеры. Мамаша фонвизинского Недоросля, Кабаниха в «Грозе» или мать — плясунья из горьковских «Сказок об Италии», видевшая в подросшей дочери соперницу, безусловно, выпадали из идеального образа. Но ведь это и воспринималось как выпадение! Идеал продолжал существовать. И то, что мировая история и культура сохранили и донесли до нас фигуры не просто посредственных, а преступных матерей, таких как Иродиада и Медея, нисколько не разрушало идеального образа матери. Наоборот, он, по контрасту, высвечивался еще ярче. И пьедестал, на котором он стоял, возносился еще выше. Иными словами, исключения лишь подтверждали правило. Аномалии позволяли четче увидеть критерии нормы.

Что же касается жанра авторской детской сказки или рассказа, то есть произведений, предназначенных именно для детей (ведь и Горький, и Островский, и Фонвизин писали для взрослых, да и фольклорные сказки не относятся к специфически детским произведениям), то я подобных аномалий вообще не припомню. Злой, отрицательной бывала мачеха, а никак не родная мать. Знаки не менялись местами. Какими бы оригиналами и выдумщиками ни были детские писатели и режиссеры, такое революционное новаторство им в голову не приходило. Причем им не требовались знания возрастной психологии или диплом культуролога, все как-то без особых объяснений понимали, что отталкивающий образ матери в произведении для ребенка — это дикость, подрыв основ.

Максимум, что могли позволить себе детские писатели (и то, повторяю, в порядке исключения), — это покритиковать слепую материнскую любовь, то бишь чрезмерную снисходительность, баловство ребенка, какие-то педагогические ошибки. Таков образ Медведицы в стишке А. Барто «Медвежонок-невежа»:

Медведица бураяТри дня ходила хмурая,Три дня горевала:— Ах, какая дура я:Сынка избаловала.

Или вот в повести Ефима Чеповецкого «Непоседа, Мякиш и Нетак» родные (не одна мама, а вся семья, то есть это, как говорят в юриспруденции, «разделенная ответственность») усиленно пичкают, кутают и опекают мальчика Петю, не давая ему нормально расти и мужать. Но в конце концов он вырывается из плена сверхопеки, убегает в пионерлагерь и начинает развиваться, как все нормальные дети.

Согласитесь, неумелая воспитательница, балующая ребенка, и мать — злодейка или развратница — это принципиально разные образы.

Да и сама критика «отдельных недостатков» была очень аккуратной. Из серии «если кто-то кое-где у нас порой». Никакого, как тогда говорили, очернительства, никакого сарказма, максимум — добродушный юмор. Даже когда в произведениях для подростков описывалось вполне естественное для этого возраста смятение чувств (в том числе и чувство, что близкие тебя не понимают, что ты им не нужен), писатели и режиссеры делали это тактично. Психологически верно передавая переживания юных героев, они не переходили запретную черту, за которой начинается провокация непочитания родителей и подросткового цинизма. О каких-то вещах просто не писали, хотя и в той, «старой», жизни можно было при желании выискать много всякого. А затрагивая «взрослые», нередко весьма болезненные для подростков темы (например, тему развода родителей), все равно старались не дискредитировать взрослых.

Возьмем для иллюстрации уже упомянутую повесть Рувима Фраермана и не менее знаменитую книгу Владимира Киселева «Девочка и птицелет». И там, и там — разведенная мать. Но если мама «дикой собаки Динго» — сторона страдательная (отец бросил ее с крохотной дочкой на руках), то мать Оли из книги Владимира Киселева сама стала инициатором развода. Уйдя от мужа, который ее любил, к другому человеку, она вдобавок ко всему на протяжении многих лет лгала дочери, что папа умер. Дочь, правда, догадывалась, что это не так, но не подозревала, что в распаде семьи виновата мать. Когда истина выходит наружу, для Оли это, естественно, потрясение. Отношения с мамой у нее и раньше были не безоблачными. Мать считала ее трудным ребенком, а Оля переживала, что у них нет душевной близости. Как ни удивительно, но с отчимом ей было гораздо проще найти общий язык. Казалось бы, авторитет матери должен рухнуть. Сколько могло бы в такой ситуации всплыть застарелых обид! Тем более что мать, повторяю, объективно виновата: она оставила девочку без родного отца. И девочка это понимает. Но Оля, при всех своих переживаниях, сохраняет любовь и уважение к маме. У нее даже в мыслях нет предъявлять ей претензии и тем более устраивать сцены. И хотя в повести религиозные темы не затрагиваются, данный эпизод можно приводить в качестве наглядного примера соблюдения пятой заповеди. В обстановке нынешнего разгула грубости и эгоизма, когда дети «качают права» по любому поводу и без оного, это пример весьма поучительный.

Сбрось маму с поезда!

Трудно назвать конкретную дату или даже год, когда ситуация начала меняться. Классик социологии Питирим Сорокин в книге «Американская сексуальная революция», впервые увидевшей свет в 1956 году, говорил о том, что уже в XIX веке в европейской литературе «все больше внимания уделялось „сточным канавам“ — таким местам, как разрушенный дом вероломных родителей и нелюбимых детей, спальня проститутки, бордель „Canary Row“, притон преступников, психиатрическое отделение больницы, клуб бесчестных политиков, уличная банда малолетних преступников, контора барышника, претенциозный особняк циничного финансового магната, переполненная ненавистью тюрьма, „трамвай „Желание““, криминальный портовый район, зал заседаний продажного судьи, дебри скотобоен и мясоконсервных цехов. Эти и сотни подобных картин характерны для большой части современной западной литературы, которая все больше превращается в настоящий музей человеческой патологии» (М, 2006. С. 31).

Но все же до недавнего времени о систематической дискредитации образа матери в литературе, кино и других видах искусства речи не шло. Даже герои таких «прорывных» по своей грубости и цинизму произведений, как «Над пропастью во ржи» Дж. Сэлинджера (1957) и «Заводной апельсин» Э. Берджеса (1962) не позволяли себе ругать своих матерей. «У моих предков, наверное, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела, — говорит Сэлинджеровский Колфилд. — вообще-то они люди славные, я ничего не говорю, но обидчивые до чертиков». А законченный подонок, бандит и убийца Алекс, герой «Заводного апельсина», конечно, относился к родителям наплевательски (например, «врубал» музыку на полную громкость, похваляясь тем, что «приученные предки не осмеливались стучать в стену моей рум»), но при этом конкретно ничего плохого о матери не говорил. Даже когда она вместе с отцом отказала ему от дома, поскольку, не рассчитывая на его скорое возвращение из тюрьмы, они поселили у себя квартиранта!

В конце же 1980–х — начале 1990–х годов что-то случилось. Процессы, о которых писал Питирим Сорокин, резко обострились. Культура на глазах становилась все более деструктивной, табу отменялись одно за другим, святого оставалось все меньше и меньше. Не пощадили и образ матери. Сейчас можно, что называется, навскидку, совершенно не напрягаясь, назвать достаточно большое количество произведений, в которых мать изображена существом, мягко говоря, малосимпатичным. В лучшем случае карикатурно-нелепым, а то и просто гадким, отталкивающим. Поскольку нынешнее молодое поколение явно предпочитает фильмы книгам, обратимся к кино- и видеопродукции. Тем более что фильмы нередко бывают экранизациями нашумевших бестселлеров.

Истеричка — это, с позволения сказать, современный классический образ матери. Тут примеров не счесть. Фильмы «Нация прозака» (США — Германия, 2001), «Дикие сердцем» (США, 1990), «Глянец» (Россия, 2007), «Возвращение домой» (Филиппины, 2003), «Испанский английский» (США, 2004), «Амели» (Франция, 2001)… Список можно продолжать очень долго. В бельгийской картине «Мой сын для меня» (Франция — Бельгия, 2006) мать постоянно третирует сына, за что он в конце концов и пырнул ее ножом.

Из дающей жизнь мать все чаще превращается в жизнь отбирающую. Внешне милая домохозяйка из «черной комедии» Джона Уотерса «Мамочка — маньячка — убийца» (США, 1994) может убить человека из-за любого пустяка. В фильме Жанны Лабрюнь «Без единого вскрика» (Франция, 1992) матери удается так настроить сына против отца, что в конце концов он в угоду ей натравливает на родного папу собаку, и тот погибает. В «Мертвых дочерях» (Россия, 2007) сумасшедшая мать за одну ночь утопила трех своих маленьких дочерей. В фильме «Жена, мать, убийца» (США, 1991) героиня пробивается наверх из низов, не гнушаясь ничем. Ее жертвами становятся муж и дочь. Она отравила их, так как решила, что они мешают ей достичь успеха. В фильме «Красная сирена» (Франция, 2002) дочь выдает мать — убийцу полиции.