Ещё вчера… - Николай Мельниченко

Так вот, возвращаясь к ситуации с поставкой песка на Новую Землю, я не могу безоговорочно обвинять проектировщиков, снабженцев или командование. Изначальную Цифру – уровень радиации – можно было узнать только зимой – весной. Все расчеты и заявки, базирующиеся на этой Цифре, уже безнадежно опаздывали к уходящему Плановому Поезду Заказа. Если учесть, что сами Работы уже были в других Высоких Планах, то происшедшее ставало неизбежным – неотвратимым: уже было поздно предпринимать что-либо нормальное, потому что на кону стояло слишком много.

Итак: песка не было, радиация – была. Принимается решение: действовать своими, т. е. – строительными силами. Песка на Земле – нет, но на берегу кое-где есть галька среди "скал тех каменных" и "серых утесов".

Вся немногочисленная техника, которая была у строителей, не была рассчитана на массовую добычу и перевозку гальки из моря. Техника эта в условиях полного бездорожья, да еще ведомая неопытными мальчишками, быстро выходит из строя.

Итог, как в армянском анекдоте: "Правда ли, что академик Бабаян в лотерее выиграл сто тысяч?" Ответ: "Правда. Только не академик, а – сапожник; не Бабаян, а Аганян; не в лотерее, а в очко; не выиграл, а проиграл". Правда, все засыпано, только вместо 0,6 метра – 0,1 м (10 см), не всю площадь, а только дороги, не песком, а морской галькой.

Лето 1958 года выдалось на редкость жарким. Даже за Полярным кругом температура поднималась до +30оС. На Новой Земле (а мы были на ее южной части) снег сохранялся только в глубоких расщелинах. Грязь дорог, размолоченная гусеницами и колесами, высохла и превратилась в пыль, тучей поднимающуюся за проезжающим транспортом. Очень интересно повела себя морская галька, которой были засыпаны дороги: она под колесами расходилась как вода под форштевнем катера. Вскоре засыпанные дороги зоны напоминали пыльные желоба с хиленькими бордюрчиками из скользкой гальки. Ветер, гусеницы и колеса поднимали эту пыль, по крайней мере, – до уровня наших дыхательных отверстий. Всем работающим в зоне стали выдавать белые "намордники" – заряженные статическим электричеством респираторы "Лепесток". Вот только надевать на "морду лица" это чудо техники никто не торопился: во-первых – жарко, во-вторых – зачем? Человек с респиратором смотрелся как белая, притом – чрезвычайно пугливая – ворона на фоне бесстрашных суперменов… Ибо, как говаривал бессмертный Козьма Прутков: "Без надобности носимый набрюшник – вреден".

Наша группа уже работала в зоне: электрики со старшиной Щербаком Александром Сергеевичем монтировали наружное освещение по "колючему" периметру. Щербак – пожилой, грамотный, интеллигентный и надежный. О таком старшине может мечтать любой, заботящийся о своих людях, офицер. Эти старшины знают себе цену, полны достоинства. За справедливость и вполне отеческую заботу их обожают матросы. Конечно, они подчинятся командам любого вышестоящего командира: этому их научила жизнь. Но для командира, который их понимает и доверяет, не "дергает" по мелочам бестолковыми командами, а просто помогает, они стают неоценимыми и мудрыми помощниками.

Лева Мещеряков с головой влезает в электрические схемы сооружений, работавших на прошедших испытаниях. Я уже говорил, что весь "гриб" пролился "спорами" в направлении на высоту – КП, обильно полив (посыпав?) многие сооружения, на которых сейчас надо менять половину кабелей, щитов, аккумуляторов. Работа мелкая и "подлая", особенно распайка круглых разъемов – "фишек". Жесткие и толстые жилы экранированных кабелей (обычно их бывает 19-25 штук) с трудом вписываются в тесно расположенные гнезда для пайки. Работа требует мастерства, точности и терпения. Часто с трудом распаянный разъем приходится разбирать "до нуля": в пайке, расположенной в центре фишки, нет контакта, или есть контакт, где он не должен быть. Иногда эти типовые электрические дефекты появляются на уже давно выполненных и испытанных схемах после двух-трех соединений разъема…

Лева практически круглосуточно не вылезает из этих сооружений. Сколько там рентген вошло в него и его матросов – никто не знает… Тем более, что "главные" в нашей жизни не внешние рентгены, а проглоченные радионуклиды, которые переживают приютившего их человека: только спустя долгие годы их активность уменьшается наполовину. Проходит еще такое же время – "период полураспада", – активность оставшихся уменьшится еще в два раза. Человек уже давно умер, а "полураспады" в его останках продолжают свою жизнь, как "невыключаемые вечные часы".

Письма пишут разные:

Слезные, болезные,

Иногда – прекрасные,

Чаще – бесполезные.

Симонов, конечно, понимал толк в письмах. Его "Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга" по силе воздействия сейчас можно сравнить с ракетой, у которой миллионы разделяющихся боеголовок индивидуального наведения. Я уже не говорю о Библии Военных Разлук, его стихотворении "Жди меня", которое во время войны все жены повторяли как молитву…

Теперь – о наших письмах нашего времени. Хорошо мне было в 1956 году: я объявил, что с нами связи быть не может по определению, сам никому не писал, ни от кого писем не ожидал. Снисходительно смотрел на муки ожидавших, но не получивших писем. Мне было хорошо. Я проникся правотой афоризма, принадлежавшего, кажется, Ибсену: "Найсильніший той, що найбільш самітний". Именно так мне запомнился афоризм, внесенный в скрижали моей записной книжки еще в школе; не рискую сейчас делать перевод с перевода.

За самоуверенность и следование сомнительным афоризмам я сурово наказан. Уже второй год я с тоской ожидаю весточек от любимой. Вообще-то, при разлуке мы договорились поддерживать телепатическую связь. Каждый день, ровно в 22 часа (часы должны быть очень точными), я поворачиваю свой лик к темнеющей на юге полоске над морем. Там, в непомерной

дали, теплый южный вечер. Там – Она. Я очень надеюсь, что она тоже смотрит на секундную стрелку часов. Ровно в 22 часа я посылаю импульс: притормаживаю сердце, затем с силой запускаю его опять.

Жена сберегла все мои письма, и … выбросила свои. Я с надеждой схватил рассортированные по годам пачки своих писем: многое забылось, а пишу ведь "мемуар". Увы, с прискорбием убеждаюсь, что мои письма точно попадают в четвертую строчку симоновской классификации. На нескольких страницах, плотно заполненных мелким убористым почерком, нет почти ничего. Только огромная тоска, мука долгой разлуки, мечты о встрече. Каждое письмо писалось урывками, обычно – после 22-23 часов в течение нескольких дней. Погоды нет, вертолета нет, письмо не уходит, почему не дописать? Удивительно только одно: откуда брались силы, чтобы писать одно и то же, выкраивая для этого минуты из более чем плотного графика жизни?