Я хочу жить - Виктор Сидоров

Рев утихнет, кто-нибудь облегченно вздохнет:

— Пронесло!..

Надолго ли?

Пришла Марья Гавриловна. На вид веселая, оживленная, улыбается, а глаза усталые, печальные.

— Ну, как спали, ребятки? Как настроение?

Никому неохота отвечать. Фимочка жалобно спрашивает:

— Когда нас увезут отсюда?

На лице Марьи Гавриловны гаснет улыбка. Она садится на Фимочкину койку.

— Вчера мы снова разговаривали с управлением железной дороги… Трудно, ребятки. Очень трудно: не хватает ни вагонов, ни паровозов. Все, что есть, сейчас занято перевозкой войск и оружия. Но о вас помнят и думают. Нам сказали: как только представится хоть малейшая возможность — вас вывезут. Только не надо падать духом. Постарайтесь быть сильными и мужественными… У нашей страны тяжкое время.

Ребята молчали. Да и что скажешь? Не маленькие — понимаем. Что ж, постараемся не падать духом. Только… Только лежать вот так; и ждать, что тебя не сегодня — завтра разбомбят, все равно страшно.

Фимочка тихонько скулит под одеялом. Он совсем раскис. Мишка же Клепиков, чтобы никто вдруг не подумал, что он трусит, болтает, что взбредет на ум, и оглушительно хохочет. Пашка больше не одергивает его, не останавливает: пусть лучше этот глупый смех, чем тишина.

Запись пятая

На нашей станции неожиданно появилось множество людей. И военные и гражданские. Полно женщин. Откуда они взялись за одну ночь?

Мы ломали головы: эвакуированные, что ли? Тогда почему здесь красноармейцы? И другое: зачем понаехало сюда столько подвод? И военные брички, окрашенные в зеленый цвет, и простые телеги, в которые запряжены кони, быки и даже коровы.

До нас в открытые окна доносился говор, крики, иногда вдруг звонкий смех; ржанье и мычанье, скрип телег — шум, как на большом базаре. За железной дорогой было видно, как дымили несколько полевых кухонь, как к ним подъезжала водовозка, как вокруг сновали люди…

У нас болели от усталости шеи, но мы не могли оторваться от окон. Хоть и не многое там видели, однако все равно было интересно. Мы пытались разузнать, откуда и зачем понаехало на нашу станцию столько народа, но и няня, и Ольга Федоровна, и даже Марья Гавриловна только пожимали плечами.

— Не знаем… Да и не наше это дело.

— Скрывают, — решительно заявил Пашка Шиман. Никита Кавун он нетерпения вертелся на койке, страдал:

— Эх, черт, не везет нам. Сейчас бы сбегал и сам все узнал. Вот ведь досада, а? Просто обидно.

Дело в том, что Никите не успели доделать съемный корсет, и ему не то что ходить, но и вставать не разрешили.

— Хоть бы дядя Сюська пришел, что ли, — переживал Никита. — Он-то бы не стал пожимать плечами.

Это верно. Сюська сразу бы все новости нам выложил да от себя не забыл бы чего-нибудь прибавить. Однако вот уже дня четыре мы его совсем не видим.

Мишка Клепиков, глянув в окно, выкрикнул ошалело:

— Гляди, братва, что делается!

Далеко в степь, за железной дорогой, уходила длинная колонна людей и подвод. Сбоку, обгоняя ее, подымая облака пыли, мчались автомашины. Из-за леска, край которого виден из наших окон, вынеслось несколько всадников. Проскакав в степь, они остановились. Стояли долго. Было видно, как один из них что-то показывал рукой то в одну, то в другую сторону. Потом двое всадников поскакали дальше, а остальные помчались догонять колонну.

Пашка Шиман вдруг разозлился, стукнул кулаком по подоконнику.

— Происходит что-то важное, а мы, как идиоты, лежим, только башками крутим. Проклятая жизнь. Проболеем самое интересное.

Резко повернулся, лег на спину расстроенный, хмурый и больше не смотрел в окно.

После обеда нам кое-что удалось узнать. И эти новости нас не обрадовали.

Я смотрел в окно. Там уже ничего особенного не было: продолжали дымить походные кухни, а возле них все так же копошились люди. И вдруг, я даже вздрогнул, к окну подошли три девушки. Все они были одеты одинаково: в стеженках, в брюках и в больших сапогах. В руках у двух были лопаты, а у самой маленькой и тонкой, будто для смеха, тяжеленный лом. Они с любопытством оглядели палаты, потом, совсем не стесняясь, принялись рассматривать нас. Та, что с ломом, воскликнула, будто увидела что-то удивительное:

— Ой, да туточки прямо настоящие хлопцы!

Она прислонила лом к стене, а сама легла на подоконник так, что наполовину оказалась в палате, завертела головой.

— Ой, як у вас хорошо туточки.

— И хлопчики симпатичные, — просунула голову другая.

— Ага, особенно вон тот, — и карие озорные глаза остановились на Фимочке. — Побачьте, який гарненький, — чисто куколка.

Девушки дружно засмеялись. А мы, смущенные, подавленные, молчали и только краснели. Один Клепиков чувствовал себя свободно.

— Мы здесь все куколки, — сказал он. — Все накрепко запеленутые. — И захохотал, как хохотал всегда, громко и с удовольствием.

Маленькая обрадовалась:

— Ишь, веселый! В нашу бы бригаду его, а, девчата?

Вторая кивнула, улыбаясь:

— Правильно, Галя. Я бы их всех позабрала. Гляди, какие справные хлопцы! Такие и по две нормы выработают.

Галя подмигнула Клепикову:

— Ну як, идешь к нам?

Мишка хохотнул:

— Я хоть сейчас. А что делать?

— Як шо? Окопы рыть, укрепления строить.

— Ого! — воскликнул Клепиков, и улыбка медленно сошла с его лица. — Зачем они здесь, окопы-то?

— Вот дурень! — Галя подняла брови. — Не для забавы же! Заслон фашисту ставить будем. Чи не ясно?

— Ясно, — ответил Клепиков и растерянно посмотрел на нас. — Видали?

Фимочка привстал на локте, устремил на Галю тревожные глаза.

— А что, немцы уже близко?

— Ни, куколка, не лякайся, ще далеко. Успеешь ще бока отлежать.

Девчата снова весело засмеялись, потом третья, что все время молча смотрела и слушала, произнесла:

— Пора, девоньки. Вон наши уже на машины садятся.

И они, помахав нам, торопливо ушли. А мы лежали и молча смотрели друг на друга: неужели война уже пришла так близко?

Запись шестая

Наконец-то появился дядя Сюська. Остановился посреди палаты, оглядел нас.

— Радио слушали? Немцы Орел взяли…

Прошел, сел на койку Пашки Шимана.

— Ну что, Аника-воин, погнал фашиста пинками да прикладами?

Пашка угрюмо молчал. Это дядю Сюську удовлетворило:

— Так-то, дорогой. Языками у нас многие умеют воевать… Сегодня с одним беженцем разговаривал: немцы прут к Харькову. Уже совсем близко. Не остановить, говорит. Не зря у нас здесь новые позиции готовят. День и ночь работают: окопы, дзоты делают, противотанковые рвы копают, надолбы ставят. Большие бои тут будут.

У Фимочки от страха губы задрожали.

— А как же мы, дядя Кеша?

Сюська пожал плечами.

— Начальство все время хлопочет, ездит, звонит, да толку, видать, никакого. Там им, в верхах, не до нас сейчас. Да и то, прикиньте-ка: государство в великой опасности. Его надо спасать. А санаторий что? Тьфу, пустяк. Неужто о нем кто-то думать будет, когда такая беда. Каждый день тыщи здоровых людей гибнут, заводы и фабрики прахом идут, города исчезают. Так что, судите сами…

Никто на этот раз не возразил дяде Сюське. Даже Пашка Шиман. Верно. Все верно. Но только нам от этого не легче, и сердце сжимается от страха: что будет с нами? Неужели так и останемся здесь и пропадем все? Неужели и вправду забыли о нас?

А дядя Сюська продолжал доказывать нам, что когда «гибнет цвет русского народа», то никто не станет спасать «маленьких калек», пользы от которых нет и никогда не будет, а есть от них «одни только убытки и заботы».

Вдруг он умолк на полуслове и настороженно прислушался.

— Тихо! — крикнул он, хотя в палате и без того была тишина.

Фимочка побледнел:

— Что, что такое, дядя Кеша?..

Сюська рявкнул:

— Замолкни!..

Мы услышали гул самолетов, густой и зловещий. У меня противно заныло сердце, к горлу подкатила тошнота. Дядя Сюська вскочил с койки, как ошпаренный, бросился к двери.

А гул все ближе и ближе. «Вот сейчас ударят, сейчас… Нет, сейчас…» Я видел только облупленный и потрескавшийся потолок и слышал только рев моторов. «Сейчас, вот сейчас…» Но самолеты прошли над нами в степь, туда, где чернела уже изрытая окопами земля, где работали люди.

Я видел самолеты в окно. Их было семь или восемь, длинных и черных. Они летели медленно и уверенно. Через несколько минут где-то за лесом заухали глухие тяжелые взрывы, от которых вздрагивал наш корпус, скрипели пол и потолок, падали остатки штукатурки.

Пашка Шиман сказал тихо:

— Эх, пропадем мы, ребята. Теперь фашисты наездятся сюда. И нас попутно пристукают…

Запись седьмая

Пашка оказался прав: бомбежки почти каждый день. Со степи то на машинах, то на подводах везут раненых. Куда? Говорят, в соседние села.