Via Roma - Роман Лошманов

На ананас продолжает бодро клевать. Упускаю одного почти у мостков, но вытаскиваю другого, потом ещё, и ещё. Половина рыб возвращается в воду, иные расходятся по рукам желающих: Николай ловит ради процесса. «Рыбалка как на Чёрных Камнях, – комментируют собравшиеся рыбаки. – Когда Коля приезжает, рыба себя чувствует как в ресторане». Вокруг ощутимо растет напряжение. Женщина в спортивном костюме не выдерживает: «Да он сейчас тут всю рыбу выловит». Скрытый ольхой человек справа забрасывает свой бойл точно в то место, где питается стая, прикормленная Николаем. Напряжение снимается просто: опытные рыбаки собирают неудачливых на мастер-класс.

«Кормить же надо, ребята. Вы ж не кормите», – учит Олег. Николай показывает прикормку и спреи с ароматизаторами. «Короче, я беру опарышей, брызгаю этой херней и всё? – не верит солидной комплекции мужчина с широкой цепью на шее. – Слушай, я всю жизнь ловлю рыбу. Я знаешь, сколько рыбы наловил за свою жизнь? Больше, чем ты думаешь. Я тут в Рязань приезжал, там пруды большие, рыба – кишит, ртами воздух глотает. Я и глубину такую, и глубину такую – и ни фига не клюет!» – «Ты узнай, каким комбикормом в этом рыбхозе кормят, и на него лови, вон Сергей тебе подскажет». – «Сноповяз!» – демонстрирует Сергей, мужчина лет пятидесяти с грустным лицом. Голоторсые мужчины с большими крестами и без крестов смотрят на сноповяз.

Николай уезжает – дела. Ловить больше уже не хочется: страсть утолена, хочется просто наблюдать. Олег возвращается на свой мосток: «Самое интересное в рыбалке – когда ты обманул рыбу. Особенно если знаешь, что она хитрая. Вон, например, фидера лежат – чего проще, забрось и лови. Но от фидера всё равно возвращаешься к истокам – к удочке, к поплавку. Насадки разные пробуешь. Три-четыре штуки поймал на что-то, и десяток можешь поймать – но уже неинтересно. Начинаешь менять – что бы ей еще такого хитрого, чтобы она клевала? А бывает, ищешь, что бы такое поставить, чтобы она не клевала. Мы раньше в Бисерово ловили, это большой рыбхоз, тут недалеко, но там условий никаких. А здесь – все удобства. Жену можно в кафе отправить. Для детей площадка, даже клоуна могут привезти».

А на другом берегу окруженный семьей отец троих детей вынимает крючок из карпа. «Откройте рот, пациент!» – командует средний его сын лет четырех. Отец кладет рыбу в садок, к четырём предыдущим. Он счастлив: «В прошлые выходные вообще ни одной поклевки. Но мне дедушка подсказал: „Карп черную леску любит“. В чае нужно вымачивать. Да у нас вообще в прошлый раз – крючок крошечный был». Мальчики трогают рыбу.

Могилёв в ноябре 2011 года

Три вещи больше всего запомнились мне в Могилёве: язык, деньги и чистота.

И язык, и правописание: чугуначны вакзал, театр лялек, сёння, цырульня «Прыгожасць». Смешно – но природа смеха понятна. Русский литературный, обрабатывая диалектные и устаревающие слова, какие-то возвышал, какие-то нейтрализовал, какие-то вытеснял в просторечие, которое и кажется смешным, когда его выдают за грамотный язык. Белорусы называют кукол и железную дорогу ляльками и чугункой всерьёз, а мы нет. Если прислушаться и разобраться, парикмахерская куда смешнее цирюльни. Мы называем красивых людей пригожими, но редко, а «сёння» говорим, но писать стесняемся. Писать же так, как пишут белорусы, в общем, не более забавно, чем говорить «севодня», а писать «сегодня». Сам же народ совсем не похож на впечатление, которое производит их язык. Я был в Могилёве на свадьбе, самая смешная шутка там была такая. Тамада вынул из кармана телефон, приложил к уху и обратился к столам: «Мне только что позвонили из Минска. Сказали, что на этой свадьбе можно хлопать».

В центральном универмаге Могилёва внизу супермаркет, а наверху – советская торговля: пространство разделено перегородками на возрастные и половые отделы, продавщицы наряжены в немаркие халаты, одежда развешана на кронштейнах, стоящих длинными рядами. Я примерялся к драповым курткам, которые стоили около полутора миллионов, не понимая, дорого это или не очень. «Это нормальная цена», – успокаивала женщина, выбиравшая мужу пальто. Фасон у пальто был добропорядочный, двадцатипятилетней выдержки. Потом мы ходили с братом по пустынным даже в выходной кафе и барам, по центральной пешеходной улице, где на одной двери висело объявление «Только до 1 декабря! Всё по 180 тысяч!» То там, то здесь мы пили бедное, пресное белорусское пиво, закусывали нежным белорусским салом с паприкой. В кафе «Изба» читали меню: картошечка от бабы Люси, картошечка от деда Митяя («та же баба Люся, только с яйцами»), сковородка «Бабкин внук» («в сковородочке лежали драники, а их сверху прикрывала ветчина, грибочки, сыр, майонезик, их кумир»). Драники (просто драники, не внучатые) были безошибочными, жареное мясо с картошкой и луком – тоже. Счёт вышел на девяносто шесть тысяч, я дал две пятидесятитысячных, и когда открыл папку со сдачей, она развернулась, как на пружине, от пёстрой толпы денег. Я долго не мог сообразить, сколько нужно добавить, чтобы чаевые оказались в рамках приличия.

Чистота бросалась в глаза уже на ночном вокзале, а потом поразила наутро, когда я смотрел из окна многоэтажного дома во двор. На большом тёмно-зелёном газоне не было видно ни одного окурка, ни одного пакета, ни одной бутылки, ни хоть какого-нибудь маленького, человеческого мусора – ничего кроме травы и земли. И потом было то же самое: пойдёшь в магазин, и всё чисто; пойдёшь от магазина дальше, и всё чисто. На всех тяжеловесных, облачно-серых, безлюдных, слишком широких для людей улицах Заднепровья было чисто. Вопрос был в том, убирают или не мусорят. Но на следующее утро я пошёл, туда, где на карте был обозначен парк имени 60-летия Октября. Он состоял из редких тонких деревьев и травы, а на траве были и бутылки, и пакеты, и окурки: по отдельности, сосредоточиями, пластами. Я дошёл без дороги до небольшого озера. На берегу стоял корабль, переделанный в ресторан с казино. Всё было закрыто, на другом берегу стояли дома, на песке пляжа были взрыты следы. Сквозила мокрая осенняя пустота, я вспоминал, как вчера вечером в темноте над Днепром подростки тушили и снова зажигали зажигалкой Вечный огонь.

Волгоград в декабре 2011 года

Самолёт вынырнул к длинным полям и тут же взлетел в облака. Как будто пилоты увидели, что это не Волгоград, до Волгограда ещё лететь, и полетели дальше. Командир корабля объявил, что самолёт ушёл на второй круг, потому что полоса обледенела и проводятся меры. Мы висели в воздухе, в сером волокнистом светящемся пространстве, где любая точка не отличалась от любой другой. Приземлились только через час. Полоса была мокрой и льдистой, вокруг была степь, поодаль стояли редкие самолёты. Рулёжная дорожка тоже обледенела, и ещё час мы ждали, пока принимались меры и к нам мог подъехать тягач.

Заказанное заранее такси оказалось прокуренной ободранной девяносто девятой с круглолицым азербайджанцем. Мы ехали в самый дальний от аэропорта район мимо бедных домов из силикатного кирпича и ракетных тягачей на железнодорожных платформах. Слева тянулись длинные бетонные цеха: сначала серый бетон, потом зелёный, потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Потом то же самое началось справа: сначала серый бетон, потом зелёный, а потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Дальнейший город был длинным, окраинным, незаполненным, плохо устроенным пространством. По узким и широким разбитым дорогам ехали немытые грузовики, немытые дешёвые легковые. Перед дальними многоэтажками простирались поля бедного частного сектора. «Вот это самая длинная улица, даже в России», – сказал водитель. Дома разных размеров, перемежаемые степными пустырями, стояли на самой длинной улице разреженные, далеко от дороги и друг от друга. Мне показалось, что в этом городе хорошо жить танкам и тракторам, а не людям, и что планировали его примерно так. «Давайте построим дом тут», – предлагали должностные лица. «Давайте», – отвечали градостроители. «На горизонте пустовато, – замечали должностные лица. – Давайте что-нибудь поставим там». «Давайте, можем», – отвечали градостроители и ставили.

«Там богатый район, куда мы едем, – сказал водитель. – Там нефть и всё это. Больше на город похож». Указатели указывали на улицы Казахскую, Ардатовскую, Морфлотскую. Проехали магазины «Сазаны, карпы и щуки», «Хозтовары для личных подворий», «Мясокур» и «Царь-продукт». Проехали мимо улиц Лавровой, Апельсиновой, Тутовой, Тюльпановой и Шекспира. Проехали гостиницу «Чистые пруды» – двухэтажную хибару среди одноэтажных хибар. Проехали мимо заводов, заводов. Посреди пустоши стояла контора «Гламурстрой». Указатель «Гостиница «Мираж» 1 км» указывал в абсолютно пустое место. Проехали мимо магазина-склада под открытым небом «Красота под ногами», мимо Т-34 на пьедестале. Въехали в более упорядоченный район с высокими серо-фиолетовыми домами. Они были усеяны понизу цветастыми вывесками: «Подземстрой», «Радость хозяйки», «Банный рай», «За так», «На халяву». Переехали через Волго-Донской канал. По мосту тряслись дряхлые чешские трамваи. На льду канала катались на коньках люди. Поехали вдоль длинной бетонной стены с патриотическими рисунками и надписями: «Любимый наш Красноармейск, тебя готовы славить. Красноармейск – частица Волгограда для тех, кто здесь родился и живёт». Приехали: на стойке гостиницы «Волго-Дон» среди других украшений стоял флажок партии «Единая Россия» и диплом «Лучшая гостиница Поволжья в категории «Две звезды». Из окна номера был виден торжественный первый шлюз Волго-Донского канала и – справа – неширокая Волга.