Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Во все глаза она смотрела то на молодого мужа, стыдясь даже взгляд опустить еще раз на срамные картинки.

А он лишь пожал плечами. Забрал карточки из ее ослабевших рук, перетасовал, разглядывая не без интереса. Выдал, наконец:

– Это всего лишь человеческое тело, Роза. Самая обычная вещь. Я учился на медика, и в мертвецкой, если хочешь знать, я нагих тел насмотрелся вдоволь. Женщины среди них тоже были. Ты и к тем женщинам станешь меня ревновать? Это неразумно.

Это и правда было неразумно. Розе как будто следовало успокоиться – но почему-то ярость только сильнее завладевала ею. Мешала даже мыслить рассудительно.

– Это другое! Те женщины были мертвы, а она… она живая! Как только она позволила тебе?

Шмуэль покачал головой. Попытался растолковать, переубедить, будто Роза дитя малое:

– Валентина разумная женщина, они понимает, что это – искусство. Красота, запечатленная навеки. Как бы тебе объяснить, милая… Пойми, пройдут годы, Валентина состарится, а на этих фотокарточках она останется навечно молодой. Вечно юной и прекрасной. Я за это и полюбил фотографию: она позволяет сохранить момент в веках. Это невероятно, если вдуматься! Да что там Валентина – мы все умрем, и наши дети тоже – а эта фотокарточка останется. Невероятно! Согласись же – невероятно!

Шмуэль теперь уж не был надменно спокоен, и даже клятые карточки отложил в сторону. Глаза его горели, как бывало всегда, когда он охвачен идеей.

Но Роза смотрела на него гневно – захотела возразить, но Шмуэль не дал:

– Мы вот только говорили об этом с Лезиным и сошлись, что портреты, которые он пишет – да и не только он, а любой художник – это другое. В портрете можно приукрасить, исказить, солгать – а фотография честна. Что есть, то и покажет. Уродство останется уродством, а красота красотой! И Валентина, человек искусства, превосходная актриса – видела бы ты ее на сцене – безусловно это понимает! Мне, признаться, досадно, Роза, что ты, самый близкий мой человек, не понимаешь.

– Я понимаю… – через силу, обманывая саму себя, выговорила Роза. – Карточки прекрасны, я тоже это вижу.

Карточки эти были, кажется, самым позорным, что она когда-либо видела в своей жизни. Но сказать этого вслух она, конечно, не могла. Вдруг Шмуэль подумает, что она глупее Валентины? И, потом, она ведь его жена перед Богом и людьми. Она должна его поддержать.

– Они прекрасны, да, – уже свободней произнесла Роза. – Не за счет нее и этой якобы красоты – а потому что ты настоящий мастер. Ты много добьешься, Шмуэль, я верю! Пусть не как доктор, но как фотограф…

Шмуэль поморщился, даже руки ее отпустил. Отвернулся и, кажется, снова бросил взгляд на фотокарточки.

– Опять ты о практической стороне… много добьешься… – передразнил он. – Ты только этого от меня и ждешь? Считаешь, что я, такой, каков есть, не ровня тебе и твоему батюшке? Стыдишься меня и хочешь, чтобы я чего-то добился? Так, что ли?!

– Нет, что ты… – горячо возразила Роза.

Но Шмуэль отмахнулся:

– Стыдишься… А я ведь говорил об искусстве, о красоте, а не о высотах карьеры.

– Я понимаю, милый, я все понимаю!

Роза, сама устыдившись глупой своей приземленности, подошла к мужу, несмело коснулась его чуть сгорбленной спины. Положила голову ему на плечо.

Тем бы все и кончилось, но взгляд ее опять упал на карточки, и гнев – против воли – вспыхнул в ней снова.

– А что же Глебов? Он был не против, чтобы ты сделал эти снимки? Он совсем не ревнует? – не поверила она.

– Глебов? – муж почему-то удивился. – Нет, милая, карточки сделаны прошлым летом, Валентина и Глебов тогда еще не были вместе. Валентина… словом, я тогда был влюблен в нее – а она отвечала взаимностью.

Он так легко в этом признался, что Роза не сразу оценила всю важность его слов.

– Ты был с ней?..

Роза отпрянула. Попятилась к дверям. Первым ее порывом было бежать – бежать немедленно. Прочь от этого всего. Забыть, как страшный сон!

Но Шмуэль снова пожал плечами – еще и усмехнулся:

– Что же тут удивительного? Она красива, а я был ветреным глупым мальчишкой. Ну же, милая, не унижай себя ревностью. Это длилось всего одно лето. Когда она бросила меня, когда сказала, что любит Глебова – я был уничтожен, не скрою. Жизнь была кончена, а я все равно что мертв… – он подошел к Розе и снова тепло сжал ее руки в своих. – Кто же знал, что я скоро встречу тебя?

Он улыбнулся, поймав ее хмурый взгляд. Роза не умела ему и этой его улыбке противостоять. Не смогла найти в себе сил, чтобы тоже улыбнуться – но все-таки глаза ее потеплели. Она сама прильнула к мужу, устраивая голову на его груди. Упрекнула лишь:

– Я все понимаю, я не ребенок. Просто нужно было сразу сказать правду.

– Да, милая, прости. Хочешь, я уничтожу эти карточки? Сожгу!

– Хочу! – живо встрепенулась Роза.

Он кивнул, обещая, что так и поступит. Вот только снимки так и остались лежать в шкафу. И даже ленточка, заботливо повязанная, однажды к ним вернулась.

Размолвка эта случилась недели через полторы после венчания. И наступила сказка – настоящий Медовый месяц, который продлился до самого августа. Пока однажды в Новую деревню к Глебову не приехал гость-чужестранец.

Гость был сербом и носил сложное имя, которое Роза, порядком уставшая теперь от бесконечной вереницы столовавшихся у Глебова приятелей, запомнить даже не пыталась. Тем более что гость этот, в общем-то, не был ничем примечательным, кроме того факта, что он состоял в некоем обществе под названием «Омладина4». Что это означает, Роза не знала, но у Шмуэля, у Глебова, у Лезина горели глаза всякий раз, когда они разговаривали о нем.

Валентина же серба сторонилась. А к тому самому ужину не вышла вовсе. Они с Глебовым даже безобразно поссорились прямо в гостиной: Валентина настаивала, что не следует серба привечать и, тем более, не нужно давать ему денег. Но денег Глебов давал всем, он буквально сорил ими…

Ссора была действительно безобразной, а выбежала из гостиной Валентина вся в слезах – и заперлась у себя на остаток дня.

Роза тогда даже позлорадствовала – давно стоило поставить эту актрису погорелого театра на место! И вышла к ужину, как ни в чем ни бывало.

* * *

Ужин начинался превосходно. С утра мужчины охотились, что Глебов очень любил, и им удалось подстрелить глухарей и несколько зайцев – они-то и были поданы к столу. Повара на даче знали своего барина, Сергея Андреевича, с малых лет, любили его и всякий раз старались порадовать яствами. Разве что свинину Глебов запретил готовить – из уважения к вере друзей. Но и без свинины на столе чего только не было. Это, не считая спиртных напитков – шампанских вин, красных, водки, портвейна. Батюшка Розы, еще в Симферополе, начинал как виноторговец, и у семейства их были прекрасные винные погреба. Для Розы, впрочем, это оставалось лишь фактом – хоть сколько-нибудь разбираться в винах она научилась в тот самый месяц после недолгого своего замужества. Слава Богу, Роза не пристрастилась к вину: выпив хоть рюмку, начинала чувствовать себя дурно, а наутро мучилась от головных болей. Что люди находят в выпивке, она решительно не могла понять! Тем досадней, что хозяин дома всегда следил, чтобы рюмка ее было полной – будто нарочно мучил. Розе даже пришлось подговорить Нюрочку, чтобы та была начеку и всегда подливала ей в бокал морсу, благо цвет его похож на винный.

Мужчины же ни в чем себе не отказывали.

А в этот раз, по случаю приезда гостя, ужин затянулся далеко за полночь, и опустевшим бутылкам по-настоящему не было счета.

Гость держался особняком. Был мрачен, загадочен, неразговорчив. Друзья пытались, было, расспрашивать его, да вскоре увлеклись беседою меж собой. Привычною беседой – той самой, которая поначалу так восхищала Розу, а теперь уж опостылела. Она бы ушла из-за стола по примеру Валентины, да ей хотелось показать, что она не такова, как эта надменная гордячка…