Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

В 1887 г. Швейхель выступил на страницах "Die neue Zeit" с обстоятельным очерком "Русский и французский натуралистический роман"[2295], что явилось своеобразным откликом на книгу Вогюэ "Русский роман". Хотя в очерке и сказалось не всегда благотворное влияние французского критика, в целом концепция русского реализма у Швейхеля вполне самостоятельна. Руководствуясь принципом историзма, критик-социалист выдвигает на первый план социально-критическую направленность русской литературы. Если Герцен назвал "Мертвые души" "историей болезни", то Швейхель заимствует эти слова для характеристики всей русской литературы, начиная с Гоголя. "Болезнь" в его понимании — это кризис одряхлевшей и прогнившей российской монархии.

"Никто, — отмечает Швейхель, — не сумел с такой потрясающей правдивостью изобразить проявление этой болезни, как это сделал Достоевский в своем "Раскольникове""[2296]. Одним из наиболее серьезных симптомов болезни русского общества Швейхель считает "нигилизм". К летописи "нигилизма" он относит наряду с тургеневской "Новью", романом Чернышевского "Что делать?" и "Преступление и наказание". "Для истории нигилизма, — как он полагает, — знать этот своеобразный роман столь же необходимо, как и последнее произведение Тургенева "Новь"". Понятие "нигилизм" Швейхель не дифференцирует, хотя и подчеркивает, что у Достоевского и Чернышевского "нигилизм" проявляется совершенно по-разному. Более определенно критик высказался по поводу романа "Бесы". "Нигилизм" изображен в этом романе, по его словам, односторонне, потому что Достоевский не принял во внимание "политическую тенденцию" этого движения, направленную против "деспотизма", потому что среди его "нигилистов" "нет людей, увлеченных идеей и готовых отдать за нее жизнь"[2297].

В статье "Об одном русском романе" Швейхель справедливо отвергает "поверхностный" взгляд на "Раскольникова" как на криминальный роман:

"Значение романа состоит не в самом преступлении, а в его мотивах…"

И автор стремится прежде всего уяснить себе, как Раскольников — "этот культурный молодой человек, воспитанный в нежной любви, ведущий безукоризненно нравственный образ жизни, нередко жертвующий последней копейкой, чтобы помочь другим, — решается убить старую женщину с целью грабежа". Швейхель принимает во внимание унизительную бедность Раскольникова, тяжелое положение его семьи. Однако основную причину преступления он, в отличие от натуралистов, видит не в условиях среды, а в "софистической, ниспровергающей все моральные устои" теории Раскольникова о неравенстве людей. ("Ее возникновение, — продолжает Швейхель, — можно объяснить односторонним взглядом на историю, ложным истолкованием прав человека, но только при учете крайне нездоровых социальных и политических условий жизни, которые воздействуют на одаренного и восприимчивого человека — а таковым и является Раскольников,- необычайно глубокой болезненно".) Символическая картина больной русской действительности запечатлена, как считает Швейхель, в кошмарном сне Раскольникова — сцене зверского избиения тощей лошаденки. Эта сцена подтверждает ему ужасающую реальность Раскольникова с его "теорией", "порочного и ничтожного" Свидригайлова с его "небывалым цинизмом" и Лужина с его демагогическими рассуждениями о любви к ближнему, которая якобы противоречит экономической справедливости.

И Швейхель заключает:

"Яснее выразить софистическую основу экономической политики манчестерства просто невозможно".

Совершив убийство, Раскольников, по мнению критика, вовсе не раскаивается. Его лишь мучает сознание того, что он "сделан из другого материала, чем властители мира"[2298].

Однако в эпилоге романа, как его истолковывает Швейхель, намечается "возрождение" Раскольникова, в нем пробуждается стремление "проповедовать евангелие любви". Скептически восприняв финал "Преступления и наказания", критик находит ему аналогию в романе Ч. Кингсли "Олтон Локк", где активный чартист становится сторонником христианского социализма. По его мнению, Достоевского и Кингсли сближают утопические надежды на "религиозное разрешение социального вопроса". "Оба, — пишет Швейхель, — путают причину со следствием, оба не хотят признать, что зло коренится в экономических и политических условиях времени…"[2299] Ветеран революции 1848 г., ближайший соратник В. Либкнехта, Швейхель отвергает религиозно-утопические концепции Достоевского, будучи убежденным в том, что "свободу народам не дарят, они должны ее завоевать"[2300]. Но это не помешало ему по достоинству оценить "Раскольникова"; он признавал этот роман шедевром писателя. Непреходящее значение великих русских реалистов, и в их числе — Достоевского, Швейхель видел в том, что они "открыто заявили" о "банкротстве господствующих классов"[2301]. В статье о "Преступлении и наказании" Швейхель дал прообраз марксистского анализа одного из самых значительных произведений Достоевского, и в этом его бесспорная заслуга.

В конце XIX в. немецкая социал-демократия вступает в полосу кризиса, вызванного многочисленными попытками ревизовать философское учение Маркса, выхолостить его революционное содержание. В социал-демократической партии Германии усиливается оппортунизм (в связи с ростом рабочей аристократии и активизацией мелкобуржуазных элементов). Оппортунизм проявил себя, в частности, в полуанархистском течении "молодых". Вульгаризация марксизма, ревизионистская идеология не могли не сказаться на оценке явлений литературы, в том числе и наследия Достоевского.

В 1901 г. журнал "Sozialistische Monatshefte" (редактируемый Э. Бернштейном) поместил в январском номере к 20-летию со дня смерти Достоевского его портрет, выполненный французским художником Феликсом Валлотоном. В этом же номере была опубликована статья "Раскольников" с подзаголовком "К портрету Достоевского"[2302]. На сей раз рецензентом романа "Преступление и наказание" был видный деятель немецкой социал-демократии Курт Эйснер (1867-1919), в будущем — первый премьер-министр Баварской республики. В статье Эйснера — и в этом ее существенный недостаток — роман Достоевского оценен весьма заниженно. "Преступление и наказание" Эйснер понимает как "психологическую мелодраму", а "изображение социальной нищеты в России" представляется ему лишь фоном. Конфликт романа он считает надуманным, "утопичным", "изготовленным в реторте", а Достоевского — натуралистом, изображающим невероятное, по меньшей мере, исключительное. "В литературе нет другого произведения, — уверяет критик, — где страх преступника перед разоблачением был бы показан с такой же утонченной жестокостью и демонической силой. В этом романе немало страниц, где в каждом предложении сконцентрирована целая трагедия. В Достоевском стал художником судья-инквизитор, наблюдающий словно в колбе все процессы лихорадочно возбужденного сознания и направляющий их". Почти все замечания Эйснера ограничены сферой психологии. Даже "теорию" Раскольникова он не ставит в зависимость от общественных условий, а рассматривает как "болезненную навязчивую идею". Но при этом Эйснер безошибочно угадывает "подлых развратников из класса имущих, которые привносят порок даже в мир отверженных". Однако в целом социально-критический пафос романа Достоевского Эйснер не оценил. "Преступление и наказание" он объявляет "ранним изданием" "Воскресения" Толстого на том основании, что якобы за время, разделяющее эти два произведения, "тенденция великого русского искусства не изменилась". "Вместо того чтобы искать решения, приемлемого для всех людей, — справедливо упрекает Эйснер Достоевского и Толстого, — оба прибегают к идее спасения". Эйснер приходит к выводу, что "Раскольников" — "книга, опасная для молодежи".

В свою бытность социал-демократом выступал в качестве критика Достоевского писатель и драматург Пауль Эрнст (1866-1933), принадлежавший к левацкой группировке "молодых". Его ранние статьи о Достоевском — "Федор Достоевский" (1889) и "О технике Достоевского" (1890) были им позже (около 1900) объединены и вошли в его книгу "Мысли о мировой литературе. Статьи". В основе критических суждений Эрнста о Достоевском лежит вульгарно-механистическое понимание марксизма, сдобренное к тому же идеями о пресловутой патриархальности России. Он уверенно заявляет, что в России "нет классовых противоречий <…> в полном смысле, а потому нет активного движения вперед; нет <…> борьбы идеалов и мировоззрений, конфликта аристократических и демократических идей и устремлений: там царит полная неподвижность". Что же касается Достоевского, то его творчество Эрнст расценивает как идеализацию недостойной "обломовщины", то есть "полной пассивности"[2303]. Не менее обескураживающую характеристику дал Эрнст Ибсену, творчество которого он, нимало не смущаясь, назвал мещанским. В ответ на это последовала, как известно, уничтожающая критика Энгельса в его письме к Паулю Эрнсту 5 июня 1890 г. В другом письме Энгельс с иронией говорит о нем, как о критике, "обладающем такой богатой фантазией, что не может прочесть ни строчки без того, чтобы не вычитать совершенно противоположное сказанному…"[2304] Критические выступления Эрнста на раннем этапе социал-демократической трактовки Достоевского все же сыграли определенную роль. Он одним из первых обратил внимание на композиционное мастерство Достоевского, в частности, в романе "Преступление и наказание", и посвятил этому вопросу отдельную статью. Подобного рода суждения о русском писателе появлялись в Германии 80-х и 90-х годов крайне редко.