Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - Борис Вадимович Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На смерть Фадеева Пастернак написал стихотворение «Культ личности»:
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу
(Вариант первой строфы:
Культ личности лишен величья,
Но в силе - культ трескучих фраз,
И культ мещанства и безличья,
Быть может, вырос во сто раз.)
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.
Борис Леонидович прекрасно видел, что разоблачение Хрущевым культа личности Сталина на XX съезде было мерой половинчатой, не способной изменить основы партийного контроля над обществом и культурой (к этому Никита Сергеевич и не стремился). И к руководству пришли настоящие персонажи «Фермы животных», начисто лишенные революционной харизмы предшественников. На смену величественной жестокости пришла тупая, тусклая серость. На этом фоне фигура почившего генералиссимуса высвечивалась особенно ярко.
Как раз в 56-м, после XX съезда партии, Пастернак завершил свой роман. И прототипом одного из его героев, Евграфа Живаго, сводного брата Юрия, стал сам Сталин. Первой на эту связь указала литературовед и критик Наталья Иванова. Она пишет: «Однако есть в романе образ, таинственно связанный с главным героем, с его судьбой. Странный человек появляется в самые трудные, роковые моменты жизни и смерти. Или - между жизнью и смертью (тяжелая болезнь). Избавитель и благодетель. Это -сводный брат Юрия Живаго Евграф».
Евграф, брат Юрия Живаго, играет в романе ту же роль, что и Пугачев в «Капитанской дочке». Он, по словам Игоря Смирнова, «сказочный помощник из мира революции». После знаменитой сцены расчистки пути Юрий Живаго вспоминает пушкинского героя: «Расчистка пути заняла трое суток. Все Живаго, до Нюши включительно, приняли в ней деятельное участие. Это было лучшее время их поездки.
В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной аксаковских описаний.
Таинственность уголка довершали разрушения и скрытность немногих оставшихся жителей, которые были запуганы, избегали пассажиров с поезда и не сообщались друг с другом из боязни доносов.
На работы водили по категориям, не все роды публики одновременно. Территорию работ оцепляли охраной.
Линию расчищали со всех концов сразу, отдельными в разных местах расставленными бригадами. Между освобождаемыми участками до самого конца оставались горы нетронутого снега, отгораживавшие соседние группы друг от друга. Эти горы убрали только в последнюю минуту, по завершении расчистки на всем требующемся протяжении».
После визита Евграфа в Варыкино Юрий Живаго посещает местную библиотеку: «Перед ним лежали журналы по местной земской статистике и несколько работ по этнографии края. Он попробовал затребовать еще два труда по истории Пугачева, но библиотекарша в шелковой кофте шепотом через прижатый к губам платок заметила ему, что так много книг не выдают сразу в одни руки и что для получения интересующих его исследований он должен вернуть часть взятых справочников и журналов». В памяти Юрия Евграф ассоциируется с Пугачевым.
Сводный брат - чрезвычайно влиятелен, а причины его могущества и конкретный род занятий загадочны. Живаго встречается с ним в дни октябрьского переворота: «Он прогостил около двух недель, часто отлучаясь в Юрятин, и вдруг исчез, как сквозь землю провалился. За это время я успел отметить, что он еще влиятельнее Самдевятова, а дела и связи его еще менее объяснимы. Откуда он сам? Откуда его могущество?
Чем он занимается? Перед исчезновением обещал облегчить нам ведение хозяйства, так, чтобы у Тони освобождалось время для воспитания Шуры, а у меня - для занятий медициной и литературой. Полюбопытствовали, что он для этого собирается сделать. Опять отмалчиванье и улыбки. Но он не обманул.
Имеются признаки, что условия жизни у нас действительно переменятся.
Удивительное дело! Это мой сводный брат. Он носит одну со мною фамилию. А знаю я его, собственно говоря, меньше всех».
В тифозном бреду Юрию Живаго брат Евграф предстает новым демоном: «У него был бред две недели с перерывами. Ему грезилось, что на его письменный стол Тоня поставила две Садовые, слева Садовую-Каретную, а справа Садовую-Триумфальную и придвинула близко к ним его настольную лампу, жаркую, вникающую, оранжевую. На улицах стало светло. Можно работать. И вот он пишет.
Он пишет с жаром и необыкновенной удачей то, что он всегда хотел и должен был давно написать, но никогда не мог, а вот теперь оно выходит. И только иногда мешает один мальчик с узкими киргизскими глазами в распахнутой оленьей дохе, какие носят в Сибири или на Урале.
Совершенно ясно, что мальчик этот - дух его смерти или, скажем просто, его смерть. Но как же может он быть его смертью, когда он помогает ему писать поэму, разве может быть польза от смерти, разве может быть в помощь смерть?
Он пишет поэму не о воскресении и не о положении во гроб, а о днях, протекших между тем и другим. Он пишет поэму «Смятение».
Он всегда хотел написать, как в течение трех дней буря черной червивой земли осаждает, штурмует бессмертное воплощение любви, бросаясь на него своими глыбами и комьями, точь-в-точь как налетают с разбега и хоронят под собою берег волны морского прибоя. Как три дня бушует, наступает и отступает черная земная буря. И две рифмованные строчки преследовали его:
Рады коснуться и надо проснуться.
Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И - надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть».
Сходство Евграфа со Сталиным в этом потоке сознания совершенно очевидно. Тут и оленья доха, характерная для Сталина в туруханской ссылке. Как отмечает Наталья Иванова, портрет Сталина в дохе и оленьей шапке печатался в школьных учебниках. Тут и родство с Азией, из-за кавказского происхождения, которое заменено на киргизское (упоминание об узких киргизских глазах). Ассоциация с Азией - еще и намек на «казнелюбивых» азиатских владык (о них писал Мандельштам в
